Андрей Волос - Недвижимость

— Ну что? Столковались, что ли? — повторил Степаша хриплым уверенным голосом, за которым, закрой я глаза, мне помстился бы солидный муж.

— Чу, чу, чу, детинушка! — сказала Нина Михайловна, любовно глядя на сына и в то же время скованно улыбаясь в сторону гостя, в мою то есть, отчего лицо ее приобрело черты окоченелости. -

Вот какие мы быстрые! А что нужно сказать, когда входишь? Ну ладно, ладно… Сразу в бутылку. Ты же сам хотел поговорить,

Степашенька. Я же тебе говорила, что Сергей, — (теперь она попросту показала на меня пальцем), — говорит, что…

Я ошеломленно вертел головой по мере безостановочных и резких

Степашиных проходов от двери к окну и обратно.

— Говорила, говорит! — зычно воскликнул он, возмущенно махнув на ходу бутылкой. — Ма, что ты гонишь? Опять под клаву косишь?

Может, у тебя критические дни?! Так пойди послипай! Я тебя сколько напрягать буду? Мне бабки нужны — бабки, а не рамсы! Не догоняешь, что ли? Мне пацаны счетчик включат! Тебе по барабану?

Нет, конечно, — (голос Степаши обрел неожиданную глубину, он выпятил живот и закачался из стороны в сторону, желая, видимо, показать то состояние беззаботности, в котором находилась мать),

— ты тут сидишь клава клавой, мумишься! Тебя-то на счетчик не ставят! Тебе что стрематься? Это ж у кинда матка до кадыка, а тебе до банки. Так, что ли?.. Ты что, ма? Я просто офигеваю! Ты прикинь: им кал встряхнуть — как два пальца обоссать! Этого хочешь? Ты будешь лишних три кола из своей кислой хавиры выжимать, а мне беду под ребро?! Так, что ли?

— Ты что! — закричала в ответ Нина Михайловна, начав ни с того ни с сего подпрыгивать, как крышка на чайнике. — Ты как с матерью разговариваешь, скотина! Я для тебя все, а ты! Ты сам что! Сколько можно?! Ты что?! Как ты говоришь! Приди в себя!..

— Не надо меня лечить! — гаркнул Степаша. — Ты лучше себе башню поправь! Что, блин, не втыкаешься? Что вы тут шуршите? Мне бабки, бабки нужны, а не шуршание ваше!

— Почему все время деньги?!

— Нет, пожалуйста: ты давай кочумай, а мне вилы! Для начала пару раз отмаздают, а потом по келдышу не глядя! Ха-ха-ха! Ништяк!

Из-за того, что я их поганую лайбу коцнул, мне кеды в угол ставить. А ты будешь тут сидеть и считать копейки. Правильно!

Тебе-то что!

— Копейки?! Это для тебя — копейки! Какие кеды?! Что ты сам? Ты когда? Сам?! Тебя!!! Это все, что у меня! Что ты сам?! Где есть?! Почему? Ко-пей-ки?! Я тебя спрашиваю — ка-а-а-а-пе-е-е-е-ей-ки?!

— Ты на это запала? Ништяк, пусть я ласты склею!

— Пусть!

— Вот именно — пусть!

— Да, пусть!

Выкрикнув это (похоже, на пределе сил), Нина Михайловна пошатнулась.

Я чувствовал неприятное сердцебиение, вызванное тем, что, с одной стороны, мне хотелось вникнуть в суть произносимого, а с другой, еще не вникнув толком, я уже с большим трудом пересиливал острое желание схватить Степашу за ворот роскошной куртки, подтащить к балконной двери (это можно было бы упростить, дождавшись момента, когда Степаша именно возле нее и находится; в крайнем случае одним коленом поддых и здесь же, переступив, вторым — в нос, чтобы не брыкался) и рывком перевалить поганца за перильце. «Чтоб вас обоих разорвало!» — подумал я, но все же вскочил и поддержал Нину Михайловну под локоть.

— Степашенька! — простонала она, опираясь. — Степаша!

— Что Степаша? Двадцать пять лет Степаша! — отвечал сын. — Опять

Степаша! Ты что? Лажать меня сколько можно? Мы ж с тобой запрессовали — а ты опять динамишь! Не, ну я от тебя съезжаю! Ты что, ма? Ты годами этот флэтуху толкать собираешься? Так и скажи: мол, так и так, не будет тебе ни хруста, пусть тебя режут лучше, чем я хоть рубль отсвинарю!

— Боже!

Нина Михайловна схватилась за виски и села на стул.

Степаша неожиданно замер на месте и долгим взглядом посмотрел в лицо матери. Должно быть, увиденное его удовлетворило, и он зашагал дальше.

— Мне для тебя ничего не жалко, — сказала Нина Михайловна, глядя мокрыми глазами почему-то не на сына, а на меня. — Ты знаешь! Я терплю все твои выходки! Я позволяю сидеть на шее! Ты не работаешь! Не учишься! Ты…

— Вот! Ну давай, давай еще об этом! Давай! Опять сначала! Сколько можно? Ну ты что, в самом деле такая дура?! Мантулить! Где я могу мантулить?! Что, ящики таскать? Спасибо!

— Почему ящики?! Почему ты ушел с курсов?! Я платила репетиторам, тянула тебя! Зачем? Учись тогда! Почему не учишься?

Ты должен!..

— Ты меня долгами не грузи! Я ничего никому не должен! От винта!

Заладила — учиться, учиться! Ты не сечешь, что в отчизне?

Он метал тяжелые фразы, успевая на лету отрубить у каждой хвост резким ударом ладони.

— Когда облом в полный рост, букварить без мазы! Не волочешь?

Тебе объяснить? Это ж геморрой: пять лет дрочить — а куда потом впишешься? Или, может, мне в гужатник?.. Все, хватит митрофанить! Заколебала гонками своими. Мне воздухи нужны, а не советы! Грины, понимаешь? Повторяю: день-ги!

— Я не могу тебе все время давать, давать! Ты хочешь, чтобы я квартиру! За бесценок! А это все, что у меня есть! Все!

— Что же ты такая убитая? — язвительно спросил Степаша. — Не, ну правда, я не въеду. Ты вот все талдычишь: учись, учись! А на себя посмотри — ты ж ученая! Ты же череп была! А что толку?

Выучилась — и не в кассу. Сколько выгоняешь? Твоих дрожжей на берло не хватает. Почему? — снова спросил Степаша и сам же наставительно ответил: — Да потому, что ты голимый совок. Ты знаний своих не умеешь применить. У тебя психология чисто совковая! Тебе горбатить-то влом. А ведь за просто так-то денег не платят! Надо инициативу проявлять, чтобы башли отстегивали! — воскликнул он и посмотрел на меня, словно ища поддержки. — Верно? А ты что? Сидишь себе… Так и будешь сидеть за горчичник, пока не попрут. Въезжаешь? А на пенсию выйдешь, что тогда? Тебе сколько до пенсии-то осталось? Это кажется, что долго, а потом не успеешь оглянуться. И что? Что тебе за пенсию назначат? Три копейки? Курам на смех. Ты прикидывала, как жить-то тогда будем? Куда мы с этими тремя копейками, а?

Побираться пойдем? Ты прикинь к носу-то, прикинь!..

Он помолчал, потом сказал с мягкой укоризной:

— Не, ну правда: сама виновата, а сама теперь чешешь грудь табуреткой… Эх ты! Тоже мне: не могу давать! Вот как удобно-то! Классная позиция! Мое дело, значит, сторона… Не могу давать! А зачем ты тогда вообще нужна? Не задумывалась?

Зачем тогда родители-то? Нет, вот ты скажи прямо сейчас, при посторонних: не задумывалась?

Замолчав, Степаша жестом рассеянного горниста поднес к губам бутылку пива «Корона», вытряс на розовый язык две светлые капли, а потом, недоуменно оглянувшись, с размаху катнул под диван.

Нина Михайловна всхлипнула и закрыла лицо руками.

Давно стемнело, и огни светофоров отражались в мокром асфальте.