Андрей Волос - Победитель

— Ближе, ближе к стволу бери… Так что пока на договоре меня оставили… Уж не знаю, надолго ли. И на том спасибо. Пенсия семьдесят пять рублей, а тут я все-таки сто двадцать получаю…

— То есть в сумме сто девяносто пять? — уточнил Плетнев. — Неплохо!

— Почему сто девяносто пять? — не понял он. — Ты чего, Шурка! Если работаешь, пенсия не идет. Тут уж выбирай: или на печи за семьдесят пять, или на договоре за сто двадцать! У нас государство деньгами не бросается… Работать только персональным пенсионерам позволено. У них и пенсия сохраняется, и зарплата идет.

— Это кто такие?

— Это если, скажем, с партийной работы на пенсию вышел… или там из министерства. Начальники, в общем.

— Вон чего! — сказал Плетнев, переставая пилить и удивленно глядя на отца. — А тебе, значит, нельзя?

— А ты думал!.. Еще, считай, повезло, что на договор взяли… Вон, Степан-то. Шестьдесят стукнуло — и никаких разговоров. До свидания. Куда ему — в дворники? В дворники не хочет. Вот и ходит неприкаянный. Хоть, говорит, лобзиком рамочки выпиливай…

Очередная ветка с шорохом полетела на землю.

— Эту тоже давай чикни, — щурясь и закрывая ладонью глаза от солнца, сказал отец. — Вот эту, да!.. Мне-то лобзик не понадобится. У меня вон дел невпроворот. — Он кивнул себе за спину, на участок. — С подвалом никак не разберусь. Кусты старые выкорчевать. Забор переставить. Тут только тронь — до смерти не расплетешься!..

И махнул рукой.

Плетнев перебрался со стремянки на ствол дерева. Постучал полотном пилы по ветке.

— Эту убирать?

— Эту-то?.. Вроде никчемушная. Убирай.

Он снова принялся ширкать ножовкой.

— А вот мясо ты привез, — как бы невзначай сказал отец, глядя куда-то в сторону. — Это у вас заказы, что ли?

— Заказы, батя, — кивнул Плетнев.

— В военкомате? — уточнил отец.

Те три промороженных и завернутых в газеты оковалка, что Плетнев привез из Москвы, не имели отношения ни к каким заказам и ни к каким военкоматам. Их Зубов достал у своего знакомого рубщика. Громыхало Зубов вообще умеет отношения налаживать… вот и рубщик у него, например, свой. На прилавке одни кости с желтым салом… а Зубов спускается в подвал — а там отборные окорока, филеи и вырезки. Чуть дороже, конечно. Но ненамного. Он и чай хороший приспособился где-то добывать. Умеет… Но как-то не хотелось все это отцу растолковывать.

— Ну да, — вздохнул Плетнев, ширкая пилой. — В военкомате.

Отец молчал, пока отпиленная ветка не упала. Потом вздохнул.

— Богатые заказы, ничего не скажешь. Подкармливают, значит, вашего брата… Ну ничего, говорят, к Олимпиаде в Москву что-нибудь подкинут.

— Говорят, — согласился Плетнев.

— Подкинут, — твердо повторил отец. — Нельзя же лицом в грязь ударить!..

Ветка упала.

— Верхнюю тоже убирай. — Отец молча следил, как он пилит; потом спросил недовольно: — Что ж, так и будешь на писарской должности всю жизнь?

— Почему на писарской?

— А на какой же? Бумажки-то перебирать.

— Ну, пап, — примирительно сказал Плетнев. — Военкомат — он и есть военкомат. Тоже ведь нужная работа. Армия большая.

Он отмахнулся:

— Не знаю… Что за офицерство такое — писарем на побегушках! Говорил я тебе — иди в авиационное! Летал бы сейчас, человеком был!..

Плетнев молча допилил ветку. Постучал по соседней.

— Эту пилить?

Отец присмотрелся.

— Оставь… Вон до той дотянешься?

Плетнев полез выше.

— А в магазинах как? — хмуровато спросил отец.

— Да не очень, — ответил сын, подбираясь к намеченной ветви. — Очереди. В Москву черт-те откуда за продуктами едут… Знаешь анекдот: что такое — длинное, зеленое, пахнет колбасой?

Отец предварительно улыбнулся и сказал:

— Ну?

— Тульская электричка…

Отсмеявшись, вздохнул:

— Тут та же песня… Знаешь, какая у нас колбаса самого высшего сорта?

И сощурился, хитро глядя. Плетнев знал, но ему не хотелось отнимать у него радость.

— Ну, какая?

— Первая конная имени Буденного! — отрезал отец, чтобы с удовольствием принять смех сына. Потом вздохнул. — Конечно, что говорить… Заказы — дело большое.

Из распахнутого окна веранды выглянула Валентина.

— Саша! Иди скорей! Лиза звонит!

Улыбаясь, Плетнев молча допиливал ветку.

— Слышишь, нет?! — не унималась она.

— Слезай уж, чего ты там валандаешься! — сказал отец.

Когда Плетнев вошел в комнату, Валентина в цветастом платье стояла у стола. Косу она уложила вокруг головы, а сама была румяная и розовая как молочный поросенок.

— Да ты что?! — говорила она в трубку. — Вот это да!.. Поздравляю!.. Ну все, вот тебе Саша…

— Валька! — удивленно сказал он, оглядывая ее. — А ведь ты уже невеста!

Она фыркнула и покрутила пальцем у виска.

— Опомнился!

Плетнев закрыл мембрану ладонью.

— Ты как с братом разговариваешь! Между прочим, я тебя просил не говорить, что я приехал! Все равно я завтра уезжаю!

— Я и не говорила! — нахально соврала она.

— Ага, не говорила!.. — нехотя поднес трубку к уху. — Алло!

Они медленно шли по неширокой тихой улочке, на которой Плетнев вырос. Справа в прорехах садовой зелени виднелась где голубая, а где сине-черная глыба моря. Там, где к ней приближалось закатное солнце, глыба кипела золотом.

Он посматривал на Лизу и понимал, что она осталась такой же милой, какой была прежде. Курносая круглолицая девушка двадцати двух лет. Несколько трогательных детских веснушек. Стриженые светлые волосы. Взгляд открытый, ясный, наивный. Ни дать ни взять — комсомолка. Но говорит немного игриво, по-женски. Иногда ни с того ни с сего обижается… Что-то рассказывает — так, будто он должен быть в курсе всех последних местных событий… громко поражается, если вдруг Плетнев чего-то важного не слышал.

Говорила Лиза быстро, горячо, спеша удивить его новостями — но все сказанное казалось Плетневу заранее известным, и оттого, что приходилось подтверждать ожидаемое ею удивление кивками и улыбками, ему вовсе не становилось радостно, а, наоборот, томила неясная тоска.

Да и вообще он не чувствовал радости от встречи — ни сейчас, после долгой прогулки, ни в первую секунду, когда встретились, как прежде, у почты под часами. Лиза осталась точно такой как была, а он теперь не испытывал нежности к ней. Следовало, вероятно, заключить, что сам он переменился за те полгода, что прошли со времени их разлуки. Он вышел из самолета на родную землю — и все, чем жил последние месяцы, стало казаться невозможным в реальности, небывалым, а воздух родины был свежим, настоящим!.. Сейчас он понимал, что Кабул действовал как наркотик. Навеянный им сказочный восточный сон был настолько ярче мирной жизни Союза, что именно сон казался теперь явью, а истинная реальность на его фоне выглядела тусклой, пресной и довольно печальной.