Лоренс Даррел - СЕБАСТЬЯН, или Неодолимые страсти

Идти по песку было нелегко, и Аффад не мог не отметить с восхищением ту удивительную легкость, с которой двигался старик: он словно скользил по дюнам. Лампа с единственной свечкой, казалось, вот-вот погаснет, однако бледный рог месяца уже пробивался сквозь густой вечерний туман. Наконец они подошли к одной из самых дальних келий, за которой не было ничего — лишь море волнистого песка, простиравшееся до самого неба. В таком месте даже камень или хищная птица показались бы чужеродными, словно пятно на солнце. Аффада передернуло от доставившего ему удовольствие отвращения при мысли о жизни тут, о том, как это должно быть, — один на один со своими мыслями и совсем ничего, чтобы отвлечься от них. Старик крякнул и поставил лампу на землю рядом с деревянной дверью, после чего издал странный хриплый звук, словно подзывая домашнее животное, нечто вроде «Ха!» или «Хей!».

Некоторое время все было тихо, потом послышался шелест, словно метлой раскидывали сухие листья или шуршали бумагами, например старыми газетами. Это не было похоже на голос человека. Старик подошел к двери, приложил к ней ухо, потом отпрянул и хрипло произнес:

— Кое-кто пришел повидаться с вами.

В это время он сделал Аффаду знак, чтобы тот приблизился и таким же образом дал знать о себе. Но Аффад не мог собраться с мыслями, все слова вдруг вылетели из головы. Наконец он произнес:

— Лили! Отзовись! Это я.

Опять послышался шорох, дверь резко распахнулась, и на пороге появилась худая фигура в лохмотьях, закрывающая лицо от сумеречного света и что-то возбужденно бормотавшая, словно большая обезьяна. Аффад вновь выкрикнул ее имя, и бормотание стихло, зазвучал голос Лили — такой, каким он был прежде, потому что он как будто не был связан с ее телесной оболочкой и исходил из некоего музыкального инструмента:

— Иди прочь, старик!

И старик, захватив лампу, с почтительным смирением исчез в окружающей тьме. Теперь, действительно, света почти не было, да и Аффад забыл об электрическом фонарике, который всегда носил в кармане. Лили представлялась ему редкой птицей, которую легко спугнуть, и тогда она в страхе исчезнет. Как же она выглядит после стольких прошедших лет? Ему не хватало фантазии.

Словно прочитав его мысли, Лили неспешно произнесла:

— Интересно, как мы выглядим теперь?

Оба стояли, прислушиваясь к дыханию друг

друга, словно настраивая свои антенны, если так можно выразиться. Потом Аффад сказал:

— У меня есть фонарик, если ты хочешь посмотреть.

На самом деле, ему самому хотелось посмотреть на нее, прочитать по ее глазам, в каком она состоянии. Они молчали.

— Включить?

Она молчала, стояла и молчала, так что он сунул руку в карман, намереваясь вынуть фонарик, который заодно служил брелком для ключей. Подняв фонарик над головой, словно шланг душа, он нажал на кнопку, и свет полился вниз, а сам он поднял голову. У нее как будто перехватило дыхание.

— Ты совсем не похож на себя. Совсем не похож.

Аффад огорчился и немного удивился, потому что она говорила словно о ком-то другом и с кем-то другим. Неожиданно у него появилось ощущение, будто он изображает кого-то, кого не только не знал, но и никогда не видел.

— Как вас зовут? — спросила Лили властно и твердо, отчего ему стало не по себе, ведь неприятно, когда тебя уличают во лжи.

— Ты знаешь, — ответил он. — Ты должна знать, Лили!

Она разразилась слезами, но ненадолго; и вдруг как будто выключила слезы, тыльной стороной ладони вытерла глаза и после этого робко произнесла:

— Я забыла. Очень давно ни с кем не разговаривала, памяти не стало.

Взгляд, исполненный невыразимой печали, сменился взглядом жадного ожидания. Она взяла его за запястья и легонько потрясла их.

— Я должна вспомнить? — медленно проговорила она.

Он кивнул.

— Да, Лили, вспоминай.

Она склонила голову на грудь и погрузилась в свои мысли. Потом негромко фыркнула и произнесла:

— Это как будто гигантский кроссворд, только вместо слов звуки и цвета!

Аффаду стало ясно, что она говорит о реальности, и он ощутил свою беспомощность, отчего ему стало смертельно грустно.

— О Боже, ну почему ты не можешь вспомнить? Неужели ты не помнишь, как уронила корзинку и все яйца разбились, — все до одного?

Лили изумленно вскрикнула, совсем по-юному, восторженно, и запрокинула голову, произнося не дававшееся ей слово:

— Себастьян! Наконец-то я вспомнила. Ах, милый! Не понимаю, как я могла забыть?

Теперь, в его объятиях, она расплакалась по-настоящему; ее хрупкость стала еще заметнее из-за напряжения, которое она ощутила, словно электрический ток пробежал по ней, подобно тому как ветер бежит по листве. Аффад нежно обнимал ее, испытывая жалость и яростное желание попросить у нее прощения за несовершенный мир, который отобрал у нее разум, но не лишил (в своей жестокости) способности любить! Он беззвучно застонал, хотя и знал, как это глупо. Человек всегда чувствует, что обязан вылечить весь мир. И его надо винить во всем, во всех грехах. Вероятно, подумалось ему, это все же своего рода ложная гордость.

Ему было ясно, что в данный момент всего важнее придать ей уверенности в себе, поэтому, стараясь не испугать ее, он сел на песок перед хижиной и убрал фонарик обратно в карман. Помедлив в нерешительности несколько мгновений, она тоже села. Вот так они сидели на песке лицом к лицу, словно арабские дети. У нее несколько выправилось дыхание, перестали дрожать пальцы, и он решил, что может рассказать ей о приключениях, случившихся с ним после того, как они виделись в последний раз. Он ничего не пропустил, открываясь в своих чувствах к Констанс, и ее это тронуло, потому что она явно подавила рыдания и с жалостью коснулась двумя пальцами его запястья. Аффад сказал, что Констанс должна осмотреть их сына и, оценив его состояние как врач, решить, какое выбрать лечение, если оно требуется. Пока он это говорил, Лили качала головой из стороны в сторону, словно уже все решила и оставила всякую надежду на лучшее.

Потом он сказал:

— Я получил распоряжение насчет себя, тебе ведь известно, я давно его ждал — теперь кости брошены, хотя пока еще мне неизвестны подробности. Но это наверняка наше последнее свидание. Я должен поблагодарить тебя за все, за то, как ты была снисходительна к моим недостаткам. Не твоя вина, что все сложилось так, как сложилось.

О, Боже! Это была правда, но прозвучала она до ужаса прозаично, выраженная в словах; какого черта он пустился в раскаяние? Разве это его вина? Лили словно бабочка, рожденная с одним крылышком, — если бы не это, она была бы самим совершенством. Неодолимое препятствие встало на их пути — или они сами изменились? Она могла бы долго сидеть вот так в темноте, одну жизнь, потом другую, глядя на дыру в пространстве от начала до конца времен. Мысленным взором он увидел ее будущее, которое она проведет во тьме, — словно она стояла на мостике парохода, а пароходом была ночь, медленно плывущая в абсолютной тьме к неведомой цели куда-то еще дальше в темноту.