Борис Ряховский - Тополиная Роща (рассказы)

Вернули нам в полиции мешки с серебром. Фирман!

Выехали из города, машина пыхнула, стрельнула и встала. Машины в то время были хлипкие, колеса со спицами, а в азиатской жаре вовсе ни к черту не годились. Я вору говорю: «Живо, арбу!» А он по-узбекски умел и на афгани вовсю. Какой национальности, до сих пор не знаю, лоб узкий, высокий, нос саблей, — сейчас бы встретил, узнал!.. Красивый мужик был, хищный. Перегрузили на арбу, тащимся. Глядим, погоня, полиция! Кушбеги очнулся, послал. До гор нам не угнать.

А навстречу Курбан-бек со своей дюжиной — пятерых я к тому времени уже ликвидировал. Говорю вору, а его звали Хусейн: «Такое тебе задание, товарищ!.. Выполняй!»

Он с арбы сполз — и навстречу полиции. Он уж в виде крестьянина, отдал халат хозяину арбы.

Курбан-бек подъезжает, смеется, — белозубый был, стервец. Узнал меня еще издали. Окружили, не торопятся брать, куда денусь.

Курбан-бек пальнул в мешок, монеты потекли. Он засмеялся: «Сегодня ты, Ваня, свалился в выгребную яму, а я в яму с медом».

А я ему: «Как выберемся, ты станешь облизывать меня, а я тебя».

Тут налетела полиция, Хусейн визжит, указывает на Курбан-бека. Такая стрельба пошла. Я за винтовку, своему вору вожжи в руки, и айда! Опомнились уж в горах. Я достал обмылок, возле ручья какого-то намылил Хусейну голову, а сам приговариваю: «Не воруй, не воруй» — и стянул горшок. Отпустил Хусейна на волю. А как он ушел, спрятал мешки в расщелине, засыпал камнями. А сам назад, искать Курбан-бека. Черт у них был в руках… и еще две повозки. Плетусь на своей арбе по дороге, нарвал полыни, винтовку прикрыл…

Цвигун вышел от дяди Вани на рассвете, хмельной от возбуждения, от быстрой речи старика, от табака и крепкого чая. Ложиться было уже ни к чему. Цвигун бросил спальный мешок в кабину и пошел будить шофера. Когда тот завел машину, Цвигуну пришло в голову пойти спросить дядю Ваню, где он научился управлять машиной — угонял же он у афганского премьер-министра автомобиль с колесами, как у мотоцикла, — да потрогал бок и остался в кабине.

Холодный воздух, при движении наполняющий кабину, скучная, темноватая поутру равнина, недовольство шофера — в самом деле, чего они потащились в такую рань? — пыль в складках сапог, все это, обычное, выявляло нахальную неправдоподобность рассказа дяди Вани. Цвигун в досаде выругался.

Днем у бурового станка, как сменили буровой инструмент, Цвигун присел в изнеможении и заснул, будто провалился. Не слышал, как рукавицы соскользнули с рук.

Бурмастер разбудил его:

— Ты что посреди дела-то?..

Цвигун помотал головой:

— Всю ночь слушал брехню дяди Вани… Как он в Афганистане отбил у басмачей повозку с золотом…

— Это как басмачи его догоняют, а он побросал мешки с серебром в сухой колодец, а там змеи клубками?

— Не… как раб у него был… с горшком на голове.

Вновь меняли инструмент, тарахтела лебедка, вновь Цвигун подцеплял тросом трубы, сдергивал с подставок. Метался с тяжелым ключом, свинчивал тяжелую колонну.

Когда запел, заскрежетал пущенный станок, бурмастер спустился к Цвигуну — тот уже засыпал на ящике, — потряс его:

— Давай про раба с горшком. А я тебе про колодец со змеями.

Зимой дядя Ваня умер. Его племянник сдал дом целиком гидрогеологической партии. За голубями не глядели; говорят, приходит какой-то пацан, из соседских, бросит жмень-другую проса, нальет в корытце воды, а то и забудет налить. Птица разлетелась, иных кошки похватали. В апреле, когда Цвигун по пути в город заночевал в Тополиной Роще, он обнаружил в сарае среди десятка уцелевших птиц красного и плёкую.

Плёкая одиноко сидела на вмазанной в стену доске, красный в своей кастрюле призывно гукал: пришло время спариванья.

Цвигун был ошеломлен: долетели!

Да те ли, усомнился он, взял красного в руки. Голубь впился клювом в мякоть руки. Тот: белоносый, злой и нет когтей на одной ноге.

В сарайчик заглянул бурмастер:

— Хочешь взять на развод?

Цвигун вышел следом за бурмастером со словами:

— Сдались они мне, мусор…

Машина покатила со двора. Цвигун криком остановил ее, соскочил. Вошел в сарайчик, выброшенной рукой, приблизясь, накрыл плёкую, другой рукой сгреб красного с гнезда.

Злясь под взглядом бурмастера, Цвигун в кузове перевернул ящик, протиснул под него птиц. (Позже он разглядит плёкую, найдет в ней свидетельства хорошей породы, и обложит себя: что же посадил их в один ящик, ведь видел — не спарены они.)

В дороге у них была остановка. Цвигун принес катушку ниток, стянул птицам маховые крылья так, что они превратились в палочки.

В недрах заросшего бурьяном двора Цвигун наспех устроил для связанных птиц загородку из кольев и обрывков рыбацкой сети.

Красный бегал вдоль сетки. Просовывал голову в ячейку, с силой упирался ногами. Он был из тех, что связанный, пешком, но придет домой. Распалившись, бросился на плёкую, хватал за виток чуба и трепал. Она жалась к красному и жалобно, просительно уркала.

Красный сконфуженно всхрипывал, моргал и отходил. Плёкая воспринимала изданный им звук как зов, бежала за ним, прижималась, нежно терлась головкой о его грудь. Миг длилась его растерянность. Он толкал грудью плёкую — прочь, ничто мне не мило здесь.

К вечеру, как погрузились, Цвигун принес жестянку с водой, накрошил хлеба. Птицы попили, поклевали. Плёкая прикорнула к красному, он уж не отгонял ее, сморенный сытостью, дремой.

Утром дома Цвигун, благодушный, выспавшийся, снял в сенцах с гвоздя ключи. Обошел сарай, крепкий, с зацементированными стенками. В одном месте, где нарыли куры, пурхаясь, Цвигун ударил носком ботинка. Бывало, воры, отступив перед стянутыми железом дверями, делали под голубятнями подкопы.

Цвигун открыл голубятню, глядел на свое богатство. Никто другой в городе не имел столько породистых голубей. Цвигун перекупал их, ездил в отпуск в Москву за птицей старых русских пород, в Самарканд и Ташкент за среднеазиатскими игровыми, называемыми «тошкарями».

Будто окликнули его: глянул вбок — у колонки на краю железной бочки сидела плёкая.

Цвигун с осторожностью вернулся в сарай, достал из-под ящика красного. Вчера, с отвращением глядя на его голые ноги, на долгий, как у кулика, нос, Цвигун решил отдать красного какому-нибудь пацану, владельцу безродного шалмана. Проверил, крепко ли скручено крыло, и подбросил его ближе к бочке.

Вода из-под колонки растекалась по двору. На середине двора в луже мокли цвигуновские голуби. Красный протиснулся в щель между сараем и акацией и очутился на песчаной, заросшей колючкой прогалине.

Где-то ждал красного родной вольный двор, переходящий в степь без видимой границы. Домой, домой!

Цвигун проклял себя — что же он ей расслабил связку на крыле! Цвигун прыгнул, она вспорхнула из-под растопыренной ладони и, треща стянутым крылом, дотянула до крыши сарая.