Уильям Хоффер - Только с дочерью

– Махтаб! Бежим! – крикнула я.

– Мама, я боюсь!

Я схватила малышку на руки. Какое-то чутье толкало меня с улицы Шариати в переулок. Я свернула в лабиринт газонов на задах наших домов, работая ногами с такой силой, на какую только была способна. Повсюду вокруг нас разносился захлебывающийся рев самолетных двигателей, залпы противовоздушных орудий, невероятный грохот угодивших в цель бомб, завывания и вопли умирающих.

Осколки артиллерийских снарядов шлепались на землю рядом с нами, причем некоторые были так велики, что могли убить. Мы же продолжали бежать.

Махтаб уткнулась личиком мне в грудь, вцепившись пальцами в плечи.

– Мамочка, мне страшно! Мне страшно! – всхлипывала она.

– Все будет хорошо, все будет хорошо, – кричала я изо всех сил. – Молись, Махтаб! Молись!

Наконец мы добрались до нашей улицы и, уже спотыкаясь, – до дверей нашего дома. Махмуди стоял на пороге в тревожном ожидании. Завидев нас, он распахнул дверь и втащил нас внутрь. Тесно прижавшись друг к другу, прислонившись спиной к бетонным стенам, мы переждали бомбежку в коридоре на первом этаже.

Однажды мы с Махтаб, усадив Амира в коляску, отправились в парк. Для того чтобы попасть в детский городок, надо было пройти мимо волейбольной площадки, где шла оживленная игра. Около двадцати мальчишек резвились на солнышке в прохладный, уже почти весенний день.

Махтаб раскачивалась на качелях, когда я услышала взволнованные голоса, доносившиеся с волейбольной площадки. Обернувшись, я увидела четыре или пять белых микроавтобусов «ниссан», загородивших вход в обнесенный забором парк. Пасдар! Видимо, они явились, чтобы проверить всех, кто гуляет в парке.

Я осмотрела свой «наряд». Манто наглухо застегнуто, русари на месте. Но мне вовсе не хотелось встречаться с пасдаром, и я решила поскорее уйти домой. Я окликнула Махтаб.

Толкая перед собой коляску с Амиром, я направилась к воротам. Махтаб семенила рядом. Уже около волейбольной площадки я поняла, что сегодняшним «объектом» действий пасдара были эти самые подростки. Под дулами ружей мальчики брели к машинам. Они повиновались молча.

Мы наблюдали за тем, как ребят, всех до одного, посадили в микроавтобусы и увезли.

Что же с ними будет? Расстроенная и напуганная, я заспешила домой.

Мне открыла Ассий. Я рассказала им с Резой о том, что я видела, и Реза высказал следующее предположение:

– Наверно, их забрали потому, что их было много. А собираться большими группами без специального разрешения запрещено.

– И что с ними будет? – спросила я.

– Не знаю, – равнодушно бросил Реза, пожав плечами.

На Махмуди этот случай тоже не произвел никакого впечатления.

– Если их забрал пасдар, значит, они наверняка в чем-то провинились, – сказал он.

Однако, когда на следующий день, придя в школу, я рассказала о случившемся миссис Азар, она отреагировала иначе.

– Когда они видят группу мальчиков, они хватают их и отправляют на войну, – печально проговорила она. – Они и в школах такое проделывают. Подъедут на грузовиках к мужской школе и забирают ребят в солдаты. Семьи их больше никогда не видят.

Как же я ненавидела войну! Ненавидела эту жуткую бессмыслицу. Ненасытная жажда убивать и полная готовность умереть оставались для меня загадкой. В этом и заключается одно из самых главных – а для западного человека и одно из самых таинственных – культурных различий между избалованными жизнью американцами и населением других, менее благоденствующих стран. С точки зрения Маммаля и Нассерин, жизнь, в том числе и их собственная, ничего не стоила. Смерть же гуляла здесь повсюду, а потому приобрела характер обыденности. Что еще остается человеку, кроме как ввериться воле Аллаха? А если случится самое худшее, что ж, его все равно не миновать. Их спокойствие во время бомбежек не было бравадой. Скорее, проявлением философии, которая, будучи доведенной до максимализма, и порождает террористов-великомучеников.

Ярким примером тому явилась одна из пятниц: мы по обыкновению собрались в доме Амех Бозорг по случаю дня отдохновения мусульман, когда полагается возносить многочисленные молитвы. Телевизор был включен – транслировали молитвенную проповедь в центре города; я не прислушивалась к передаче до тех пор, пока Махмуди и Маммаль не заговорили возбужденными, встревоженными голосами. Да тут еще Амех Бозорг запричитала.

– Бомбят собравшихся на праздничную молитву! – воскликнул Махмуди.

На экране толпа правоверных в панике бросилась врассыпную. Затем появилась панорама неба, действительно потемневшего от иракских самолетов. В результате взрывов в гуще толпы образовывались зияющие пустоты.

– Там Баба Хаджи, – напомнил мне Махмуди. Он всегда ходил по пятницам на площадь.

В центре Тегерана царила сумятица. Телекорреспонденты не могли сказать ничего вразумительного о количестве жертв, но расчет Ирака был точен – в данном случае он одержал победу как в моральном, так и в физическом смысле.

Семья с нетерпением ждала возвращения Баба Хаджи. Пробило два, затем два тридцать. К этому времени Баба Хаджи всегда уже бывал дома.

Амех Бозорг, не теряя времени, облачилась в траур и, скорбно завывая, стала рвать на себе волосы. Она заменила цветную чадру на белую и, усевшись на пол, принялась, плача и голося, нараспев читать Коран.

– Сумасшедшая, – отозвался Махмуди о своей сестре. – Все, что нам остается, – это ждать. Ведь она еще не получила известия о его смерти.

Родственники по очереди выбегали на улицу посмотреть, не идет ли глава семьи. Час за часом проходили в напряженном ожидании под ритуальный плач Амех Бозорг. Казалось, она упивается своей новой ролью вдовы мученика.

Было без малого пять, когда Фереште вбежала в дом с радостной вестью.

– Идет! Пешком идет по улице.

Весь клан собрался у дверей, приветствуя Баба Хаджи. Он же медленно и безмолвно вошел в дом, опустив глаза долу. Родственники расступились, дав святому путь. Вся его одежда была забрызгана кровавым месивом. Ко всеобщему удивлению, он прямиком прошел в ванную, чтобы принять душ.

Спустя некоторое время Махмуди поговорил с ним, после чего сказал мне:

– Он жалеет, что его не убили. Он хотел бы принять смерть мученика, как и его брат.

В отличие от остальных членов семьи Махмуди не проявлял безрассудной отваги. Он смертельно боялся. По мере того как для жителей Тегерана война становилась реальностью, органы гражданской обороны издали новые инструкции. Во время налета каждый должен был укрыться в убежище, то есть в крытом помещении на первом этаже. Мы опять перебрались в спальню, где даже во сне ждали звука ненавистной сирены, заслышав который бежали вниз, под лестницу.