Елена Сазанович - Всё хоккей

Безусые юнцы на ходу отхлебывали пиво и одновременно размахивали флажками. Когда-то они были готовы носить меня на руках. И я этому был безмерно рад. Теперь мне было все равно, кого они схватят на руки.

Но вызов, маленький беспомощный вызов и им, и рыжеволосой фанатке, и ледовому дворцу и себе самому я решил оставить за собой.

Я отошел от толпы и захромал к соседнему входу на трибуны, правда, закрытому турникетом.

Как назло, там стоял мой знакомый охранник. Который не раз бахвалился дружбой со мной (что было преувеличением) и во всеуслышание называл меня своим дорогим приятелем.

Сейчас он презрительно оглядел меня с ног до головы.

Раньше я не замечал у него таких презрительных взглядов. Да и не знал, что он умеет презирать.

– Билеты проверяют там! – он кивнул в сторону, где толпились фанаты.

– У меня нет билета! Я его давно потерял! – вызывающе ответил я. Сдвинул на затылок кепку и посмотрел ему прямо в лицо. Я еще надеялся на чудо. Но чудо не произошло.

– Ах, нету! Тогда вали отсюда! И поживей! Подобру-поздорову! – сквозь зубы процедил он, уже не сдерживая себя.

Я раньше никогда не замечал за ним грубого тона. Он всегда вежливо и слащаво вел беседы со мной.

– Может быть, вы сделаете исключение и пропустите меня без билета? Как ветерана хоккея?

– Ветерана! – он издал звук, похожий на смешок. – А может, мне еще у тебя попросить автограф, ветеран!

Я вспомнил, как не раз он умолял меня дать автограф и для себя, и для соседа, и для своей подружки, и для своего механика. Мало ли для кого. Всех не упомнить. И я почти никогда не отказывал небрежно черкнуть на журнальной своей физиономии пару ласковых фраз.

– Почему вы со мной так разговариваете? – я еще пытался воззвать его если не к воспоминаниям, то к элементарной вежливости.

Это взбесило его еще больше. И он замахнулся на меня резиновой дубинкой.

– Слушай, ты! Алкаш недобитый! У меня и без тебя сегодня работенки невпроворот! Не самой приятной на свете! Разборки с этими придурковатыми недоумками! – он кивнул в сторону болельщиков. – Так что вали, да поживее! Там, за углом забегаловка. Вот там и поболеешь! Только гляди, не перебери с допингом!

Он грубо схватил меня за плечо и толкнул вперед.

Трость выскочила из моих рук, и я свалился прямо в лужу. Он даже не помог мне подняться. Впрочем, в его помощи я не нуждался.

Я никогда не замечал за ним, чтобы он распускал руки. Он мне даже когда-то нравился. И мы умели находить с ним общий язык, горячо обсуждая результаты игры. А однажды я даже привез из Осло настольный хоккей для его племянника. Помню, как мы, не замечая времени, до поздней ночи играли в настольный хоккей. И как-то он выиграл. Помню, он радовался как ребенок, что выиграл у чемпиона. Как смеялся до слез, что победил у гениального форварда. И ему некоторое время казалось, что он выиграл не на пластмассовом поле с пластмассовыми игроками. А на настоящем льду, рука об руку с настоящими хоккеистами. Я искренне был счастлив за него. И каким милым он мне тогда казался.

Впрочем, мы ценим людей лишь по тому, как они к нам относятся. Мы не видим и не желаем знать их в других обстоятельствах и другой обстановке.

Сегодня во второй раз, как тогда, в тот вечер, когда мы играли в настольный хоккей, я проиграл. Я медленно поднялся с лужи. Стряхнул с себя грязь. Спорить с охранником не имело смысла. Я принял свое поражение и свой неудавшийся вызов. И был в глубине души горд своим смирением.

Я медленно побрел под моросящим дождем, опираясь на трость. И все же не выдержал и оглянулся.

Он стоял, подперев руки в бока, гордо подняв голову вверх. И презрительно смотрел мне вслед. За ним возвышался ледовый дворец. Его ледяная защита. Маленький победитель на маленьком искусственном поле нашей маленькой искусственной жизни.

– Вы по-прежнему выигрываете в настольный хоккей? – бросил я ему в самодовольное лицо.

Он подался вперед, выпучил глаза, его спесь, как рукой, сняло. Ведь эту тайну знали только мы вдвоем. И он не понимал, почему ее знает еще этот сгорбленный хромой очкарик. Он так ничего и не понял. Или отказывался понимать.

А где-то неподалеку рыжеволосая фанатка отчаянно размахивала белым платочком и громче всех кричала имя нового форварда, предвкушая с ним ночь любви. Любви, так похожей на игру в настольный хоккей. Где ненадолго можно стать победителем. И ненадолго в это поверить.

Потом наступило лето. Жаркое, бесшабашное, кричащее красками и стреляющее солнечными лучами, по утрам в окно. И самое мимолетное из всех пор года. Хотя по времени длилось не меньше. Лето, которое когда-то я так любил, хотя и занимался самым зимним видом спорта. И не менее, а, возможно, более любил зиму. Лето, которое я сейчас почти презирал. Я считал его бессмысленным в жизни каждого. Ведь каждый от него слишком много ждет. Но заканчивается оно для всех одинаково. Отпуском. Я уже не хотел, чтобы меня отпускали. Я хотел короткого светового дня. Чтобы пораньше наступал вечер. Я ловил себя на мысли, что свет я почти не любил. В темноте я чувствовал себя увереннее. Словно лишь темнота могла меня спрятать от всего мира и от себя самого. Летом же я был словно раздетый, на виду у всех. Мне казалось, что вся моя жизнь, словно на ладони. И я стыдился своей жизни. И не мог понять, какой из них. Прошлой или настоящей. Впрочем, наверное, ни там, ни здесь я так и не сумел стать собой.

Как и было заявлено, профессор Маслов к лету вернулся из Германии. Похоже, этот человек был пунктуален и умел держать слово. Я был записан к нему на прием в первый же день его работы. Это был один из самых дорогооплачиваемых врачей. Мне пришлось выложить немалую сумму, что, конечно, я утаил от Надежды Андреевны.

Я пришел в клинику, ближе к вечеру. И хотя темнело довольно поздно, этот вечер выдался дождливым и сумеречным. Тучи обволокли небо, и мир стал казаться гораздо меньше и компактнее, словно с низкими потолками, узкими стенами и скользким, не мытым полом.

Медсестра не очень симпатичная, и, похоже, не очень удачливая в личной жизни, провела меня к кабинету Маслова и распахнула широко передо мной двери.

– Пожалуйста, пациент Круглов, – она торжественно объявила мой номер, словно на сцене. Я уловил в ее голосе легкое кокетство.

Вот я уже и пациент, усмехнулся я про себя. Хотя по жизни никогда не болел. Правда, пациент не той клиники.

Я переступил порог кабинета. Было тускло и мрачно, горела настольная лампа, но пахло почему-то не микстурами и спиртом, а дорогой туалетной водой Gucci. Уж в чём-чём, а в туалетной воде я разбирался безошибочно и, словно дегустатор, мог точно определить фирму. Конечно, только известную и элитную.

Профессор стоял ко мне спиной и рылся в документах на стеллажах.