Елена Сазанович - Всё хоккей

– А вы правы, Виталик, пароход сейчас был бы очень и очень кстати. Там нет больных. А если и есть, то говорить там об этом не принято. А о чем там принято говорить? – совсем по-детски спросила она.

Мне хотелось ответить, что кстати была бы беседа о дяде, о его странной любви, о его тайне. Но я мудро промолчал. И лишь легонечко потрепал Тоню по зардевшейся щечки.

– А вот мы и посмотрим. Я никогда не катался на пароходе.

Я почти не солгал. Здесь я не катался никогда. Разве что в Венеции на гондоле.

Пароход, действительно, пришелся кстати. Маленький, беленький в обрамлении рыжих солнечных кругов он удивительно гармонировал с рыжеволосой Тонечкой. Или она гармонировала с ним.

Мы стояли на палубе, легкий ветерок трепал волосы девушки, путался в них, забавлялся с ними. Я не выдержал и вслед за ветерком, прикоснулся к рыжему локону. Она вздрогнула и обернулась. Я одернул руку. Мне стало неловко. К тому же это прикосновение было абсолютно ни к чему. И я в очередной раз поблагодарил судьбу за свой нынешний облик Смирнова. Нелепого, слегка неряшливого ботаника. Тоня меня не могла полюбить, я не мог полюбить Тоню, потому что меньше всего я сегодняшний напоминал Ромео. Эх, если бы пару лет назад…

– Просто в ваших волосах застрял ветер, – оправдывался я как мог.

– Пусть, – великодушно позволила она мне оправдаться. – Вам, кстати, тоже не мешает проветрить голову.

– Тем более это сделать очень легко, – я легонько погладил свою лысину на макушке. – А сейчас будет еще легче.

Я вспомнил, что Тонечка не прочь выпить пива в жаркий день и через несколько минут протягивал ей бутылку темного «Гиннеса».

Мимо нас медленно проплывали церкви, полуразрушенные дома, голубятни. Черный дым пыхтящих заводов оттенял синеву неба, которое из-за этого в некоторых местах покрывалось серыми пятнами. Однако быстро туда проникали солнечные лучи, и небо уже серебрилось… Мне давно не было так хорошо. И не потому что влюбился. На любовь я уже был не способен. Всю свою жизнь, все свои чувства я аккуратно спрятал в камеру хранения. И потерял от нее ключи. И давно не пытался их отыскать. Какое-то другое, незнакомое чувство радости, умиротворения, возможно вселенной гармонии охватило меня целиком, поглотило до головокружения, до пульсирующих висков, до слабости в ногах. Пожалуй, подобное я испытывал, когда целовал Альку. Или когда забивал шайбу в ворота. Или когда возвращался к маме домой после очередной победы.

Удивительно. Я внимательно, довольно откровенно разглядывал девушку. Ее лохматую рыжую стрижку, ее веснушки на румяных щечках, ее хрупкую мальчишечью фигуру. Странно. Рядом с ней я чувствовал пьянящее чувство победы, как на ледовой площадке. Пьянящее чувство любви, словно с Алькой. Хотя эту девушку, глотающую пиво прямо из горлышка, я не любил и не хотел любить. Не победил и не хотел побеждать. Но она была для меня олицетворением гармонии и умиротворения. Памятником победы и любви. К которому непременно хотелось возложить цветы… И я беспомощно огляделся. Цветов на пароходе не продавали, только пиво и соленые орешки. Городские цветы разноцветными пятнышками виднелись на пригорках, складываясь в слова «победа» и «любовь». Но до них мне было не дотянуться. Поэтому ничего не оставалось, как еще принести девушке пиво.

– Вы сегодня все время молчите.

– Я не молчу. Я думаю.

– В таком случае, думайте вслух. Или это стыдно?

– Разве стыдно думать о любви?

– Не знаю, – Тонечка пожала остренькими плечиками. – Все думают, что стыдно, хотя все думают.

– Ты тоже, Тонечка?

– Я? Не знаю. Пожалуй, мне не о чем думать. Потому что я еще не любила.

Я вопросительно взметнул бровями. И Тонечка ответила заливистым звонким смехам.

– Только, пожалуйста, не вспоминайте вновь Макса. Макс и любовь – просто несовместимые понятия. Это даже какой-то нонсенс. Какое-то отклонение от нормы. Скорее из области психоаналитики. Но вы в этом не разбираетесь. Впрочем, как, наверное, не разбираетесь и в любви. Но, честное слово, я вас не хотела обидеть.

– Увы, – я развел руками. – Вы правы, почти как всегда. Ни в психоаналитике, ни в любви я не разбираюсь.

Как ни странно, я действительно почти не лгал. Пожалуй, лучше всего в этой жизни я научился разбираться в смерти, как это ни прискорбно.

– Но, знаете, Тонечка, приятно думать, что на свете есть люди, которые знали любовь.

– Наверное, есть, – Тоня пожала острыми плечиками и сделала большой глоток пива. – Но я их не знаю.

– Даже так, – разочарованно протянул я. Мне нужно во что бы то ни стало выудить информацию о профессоре Маслове, о его неудачной любви. Хотя я и не знал для чего. – А я думал, что все-таки вы знакомы хоть с одним человеком, который любил.

– И кого вы имеете в виду? – Тонечка нахмурила светлые брови. – И, пожалуйста, не темните и не делайте из меня дурочку. Думаете я не понимаю, что вы все вынюхиваете! Погодите… Ну, безусловно! Макс уже вам не интересен! И теперь вы взялись за моего бедного дядю!

– Насколько я знаю, не такой уж он и бедный, – буркнул я. – Разве только в любви.

– И тут не угадали! Он свою семью обожает! Я вообще редко встречала таких преданных своей семье людей. Пожалуй, только моего дядю.

– И тем не менее пару лет назад он посещал психиатра. Несмотря на всю преданность семье. И, по вашим словам, именно из-за неудачной любви.

– Не ваше дело, – огрызнулась девушка.

– Если бы это было не мое дело… Только бы оно было не мое… Знаете, сколько бы я за это отдал. Пожалуй, я этого сам не знаю. Но, Тонечка, нужно признать данный факт. Вы умненькая девушка, и наверняка догадались, что спрашиваю я не из праздного любопытства и не из желания посплетничать.

– А почему? – Тоня обернулась ко мне и придвинулась ко мне так близко, что я легко мог пересчитать ее веснушки. Раз, два, три… – Почему?

– Потому что так нужно.

– Кому?

– Пусть будет мне.

– Но ведь и вы не дурак, – Тоня по-прежнему пытливо ловила мой взгляд. – И наверняка понимаете, что я тоже просто так, с бухты барахты, не стану все выкладывать о своем ближайшем, кстати говоря, родственнике. Которого, кстати говоря, очень люблю. Тем более малознакомому человеку.

– А я думал, что мы с вами уже давно познакомились, – вздохнул я и посмотрел на небо.

Беленький голубок блеснул в лучах солнца и скрылся в копоти дыма заводских труб. Я проводил его печальным взглядом. Тоня и впрямь далеко не дурочка… Неожиданно для себя самого я стал рассказывать историю несчастной любви Витьки Матюхина, этого бесшабашного, отчаянного парня, которого я назвал своим другом. И его девушки – медсестры Женьки. Когда мой рассказ дошел до описания таинственного человека, Женькиного поклонника, я перешел даже на полушепот. И этот мистер Икс у меня получился чуть ли не злодеем, безжалостно разбившим счастье влюбленных. Оставался единственный вопрос, от которого зависела может и моя судьба: не он ли виноват в смерти медсестры Жени?