Елена Сазанович - Всё хоккей

– Старик заклинал вас сжечь папку. И вы дали клятву. И не только вас просит об этом старик, но и тот человек, кто ему это доверил.

– Ну, тогда нет вопросов. Только сделайте вы это. Вам это проще. Вам золотые горы за папку не предлагали.

Я взял из рук дворника бумаги, чтобы немедленно бросить их в костер, но неожиданно меня кто-то сзади ударил по голове, и я от неожиданности и от боли слегка обмяк, стал плавно опускаться на землю. Папка выпала из моих рук и мне показалось, словно сквозь пелену, что ее перехватили руки в белых перчатках. И я отключился. Пожалуй, я вскоре пришел в себя. Потому что они еще дрались. В один момент дворник со всей силы ударил Макса в живот, схватил папку и тут же бросил ее в огонь.

Макс, корчась от боли, пытался дотянуться до живых, еще белых листов, которые беспощадно слизывал своим пламенным языком костер, он обжигал руки, белый шарф загорелся. И впервые я увидел, как он плачет. Возможно, он вообще плакал впервые.

– Что вы наделали! – закричал он перекошенным ртом. – Вы же! Вы совершили преступление! Вы… вы… вы еще меня вспомните! Вас проклянет мир!

Из его побелевших уст в наш адрес сыпались проклятия, грязные ругательства, даже мат. Вообще я не узнавал этого утонченного чистюлю Макса. Перед нами был злобный уродливый очень маленький человек, заляпанный грязью, с черным от золы лицом. Уже не в белых перчатках. Его руки были обожжены и казалось, в темноте, что они в крови.

– Вас проклянет мир! – на всякий случай он заручился поддержкой всего мира.

– Мир сам решит, кого проклясть, – я помог Максу подняться с земли.

Он не сопротивлялся. Он слишком был слаб. И нуждался в помощи. Особенно его руки. Дворник попытался ему помочь, завести в квартиру, оказать первую помощь. Но тот наотрез отказался.

– Пошли вы все к черту! Без вас обойдусь!

Я в спешном порядке вызвал такси. И Макс так же ругаясь и осыпаясь проклятиями, укатил восвояси.

А мы с философом-дворником долго смотрели на затухающий костер. И молчали. Я думал о том, что гениальное открытие ученого легко превратилось в золу. В золу превратились его мысли, идеи, бессонные ночи, его время, которое он посвятил своей цели. В золу превратилась и его цель. Правильно ли мы поступили? Впрочем, это его было завещание. Завещания не оспариваются. Даже историей. Смирнов был ученый, и лучше нас знал, как правильно поступить. Думаю, на сей раз он поступил верно.

О чем думал дворник, я не знал. Возможно о богатой квартире, о работе на кафедре, об ужине в ресторане и загорелых девушках на Канарах. Как знать.

Пошел дождь и окончательно затушил костер. Вот и все. Хотя, пожалуй, Маслов был прав. Идеи не сжигаются. Но, возможно, Смирнов не хотел, чтобы эта идея проходила под его именем. Не хотел быть причастности к уничтожению человеческой памяти, совести, проще говоря, души.

Дворник вдруг протянул мне руку.

– Спасибо.

– За что? – не понял я.

– Что сделка все-таки не состоялась. У меня вновь все на месте. И пустоты нет. И я вновь здоров! Если бы эта папка осталась жива, черт знает, где бы теперь была моя душа. И как бы я расплатился за эту сделку. Только черт это знает. А знаете, я обожаю свою работу. Я свободен, это многое значит. Не только во времени. Но и в мыслях. Ведь что возьмешь с обыкновенного дворника? Как представлю, вставать каждое утро, плестись неизвестно куда и читать лекции, которые не я сочинил, и за которые по ночам было бы стыдно. Вы не находите?

– Пожалуй, – улыбнулся я. Почему мы думаем о людях гораздо хуже чем они есть?

– И это стоит отметить? – подмигнул мне дворник. – Ты не находишь? У меня прекрасная квартира! И ужин будет отменный!

У него была маленькая однокомнатная клетушка, в которой тысячу лет не делался ремонт. Занавески в горошек и чайник на плите. Я давно не встречал такого уюта. Он не обманул. И с ужином тоже. Бутылка водки прошла «на ура» под жареную картошку, кусок сала из деревни и соленые огурчики. И какого черта я так много времени проводил в ресторанах.

– А это Моне, – он показал на репродукцию. – Я смотрю на нее, и мне кажется, что я уже был во Франции. Много-много раз. Странное чувство. Ехать-то я туда не хочу! Мне даже лень! Как подумаю – самолеты, багаж, суетливые пассажиры. И если бы мне предложили путевку в обмен на эту репродукцию, я бы дал тому в морду.

Я улыбнулся. Совсем недавно он говорил, чуть не продал душу за неизвестную папку. Как он врал! Никогда и ничего бы он не продал! Это его фантазии. Он все же был философом. И имел право вообразить, что было бы так, а не иначе. Чтобы потом долго еще разглогольствовать и философствовать по этому поводу.

И вдруг я вспомнил Смирнова, его жену, Маслова, Витьку и с удивлением подумал, а ведь не так просто купить человека. Это хотят представить, что это так. И я сам чуть не поддался на эту уловку. Оказывается, очень трудно продать душу. И, может быть, Маслов преувеличивал, говоря о земле, которая скоро превратиться в свалку проданных душ? Как хотелось бы в это верить.

Эту ночь я проспал как убитый. И проснулся с легким сердцем, легкими мыслями, легкими планами на будущее. Что ж пришло время начинать все по-новому. И я искренне этому был рад.

За окном лил дождь, слышался шорох метлы, и голубок клевал на подоконнике хлебные крошки. И мне эти звуки показались гимнами Глинки и Бетховена. Гимнами жизни.

Я улыбнулся. Нет, все-таки вечность, хоть и маленькая, но существует. Для каждого из нас.

САНЬКА ШМЫРЕВ

Я вернулся в спорт. В маленький спорт. Я был тем же форвардом, но без имени. Как и моя нынешняя команда – без имени. Я так же ездил на соревнования, правда, гораздо реже. И в окошке автобусов, автомобилей, самолетов вместо бестолковых, пропитанных гамбургерами и кока-колой улиц Нью-Йорка, Парижа, Осло я наблюдал за тихими улочками провинциальных городов, пахнущими мочеными яблоками и перебродившим квасом. Я вернулся к своей жизни, маленькой своей жизни. Вместо дворца, который мы соорудили с Дианой я жил в однокомнатной квартире с видом на проходную какого-то давно умершего завода.

Я отказался от прежней жизни, но вернулся к ней, урезав до миниатюры, отказавшись от безудержного размаха и уместив ее в рамки четырех стен, работы и добровольного затворничества. Словно огромную фотографию, на которой умещался весь мир в преувеличенных размерах, я уменьшил, сделав компактной, обрезав ненужные кадры и оставив все дорогое.

Мне нравилась такая жизнь, я ощутил ее горьковатый вкус правды и пьянящую радость одиночества, которое, возможно, и осталось для каждого из нас единственно правдой на земле. И единственным выходом.

Я мог выбрать другое. Я был прав: и скандалы, и трагедии, и триумфы сегодня – на один день. И память – на один день. Каждый день несет новую память, которая к следующему утру по собственной воле стирается. Возможно, бессмысленным было открытие Смирнова. И еще более бессмысленным его уничтожение.