Юля Панькова - Война не Мир

― Слушай! Я забыл сказать! ― наконец оживляется художник.

Я оживляюсь тоже.

― Что ты забыл сказать?

Художник хмурится.

― После госпиталя, где мы валялись с Толиком, я потерял форму.

Чему тут хмуриться, ― думаю я. Нет формы, ее не смогут отнять.

― Ну, я стал весить на 15 кг больше, чем надо.

Все же лучше, чем голод, ― думаю я.

Те, кто не смог уехать и пересидел гражданскую войну в СА, в дни, когда кончились немногочисленные запасы, ели муку с водой. Это не была знаменитая болтанка блокадного Ленинграда. В СА во время блокады пекли что-то похожее на мацу ― из воды и комбикорма. В первые месяцы войны, когда ближайшие магазины уже разбили и разграбили, жители, знающие адреса ломанулись на брошенные склады. Но этого не хватило. Мало кто всерьез ожидал голода и разрухи в конце 20-го века, поэтому запасы у людей были чисто случайными ― то, что оставалось дома. Позже на окраину города раз в неделю стали привозить хлеб. Его возили для заключенных. Местная тюрьма в старом городе была открыта и распущена, но часть зэков добровольно осталась на зоне. Их почему-то кто-то кормил. Из столицы в наш город приезжал БТР с хлебом на борту. К зэковскому БТРу сбегался весь город и его гости. Говорят, что с гор приходили кошевары боевиков. Когда хлеб начинал заканчиваться, кошевары стреляли и брали без очереди. Мирным жителям было сложней ― кому-то от уцелевшей семьи нужно было пройти огонь, очередь и медные трубы, чтобы получить или не получить буханку ― на семью, на неделю. Отца семейства могли отвести в сторонку и грохнуть. Женщинам тогда было опасно везде. У одной моей знакомой, пересидевшей блокаду в Мертвой Долине, осталась привычка есть манку. Она просит ее даже в гостях после тусовочного обеда. Она просит насыпать ей в ложку манку, смотрит, не осталось ли на столе крошек, потом кладет крупу в рот, подставляя ладошку, и долго жует. Говорит, что нет ничего вкуснее.

Те, кому в блокаду не досталось ни склада, ни хлеба, ни манки, мололи семена от веников. Но оказалось, что семена веников ядовиты. Говорят, от вениковых лепешек умерло много народу…

Художник уныло и как-то виновато вздыхает.

― В наш госпитальный период мы с Толиком лежали, жрали, жрали, лежали, ― говорит он, ― мы же изображали больных. А когда я встал и вышел на улицу, ёлы! Предынфарктное состояние. Через каждые пять минут у меня кружились мозги и терялось сознание. Перед встречей с новыми испытаниями я не успел поправить здоровье. Сердце не выдерживало вертикального положения. Ну, как космонавты в космосе ослабевают…

― Вас случайно в госпитале не накачали таблетками? ― спрашиваю я, ― одна моя знакомая говорила, что ей пытались в гражданской больнице какую-то экспериментальную хрень совать…

― Не знаю. Но в виду положения дел я быстро вспомнил о рисовании.

…Я киваю. В смысле моральных убытков, при любом положении дел труднее всего бездействие ― ждать и знать, что от тебя ничего не зависит. В любой оккупации автоматически случается ограничение на работу. Я не имею в виду механические действия типа ― натаскать в арык старых тумбочек, чтобы развести костер, представляя, что у тебя барбекю, отдыхаем, ребята, печем лепешки… Я о привычной деятельности ― от звонка до звонка или кто как устроился. Оккупация в отличие от мирного времени похожа на то, что тебя уволили. Ура, пенсия. С одной стороны, вокруг все такие же, как ты, безработные, и тебе больше не надо надевать сюртук с перламутровыми пуговицами, чтобы успешно провести переговоры. Все, чтоб тебе нужно для жизни, это догнать БТР и не погибнуть в очереди за хлебом. Первое время это может даже развлечь. Отключили электричество, хлопнули училку, учебники истории пошли на дрова. Не надо гладить, стричь ногти, прошивать мобилу и посылать прочие сигналы социальной коммуникации в окружающее пространство. С другой стороны, не многие из нас осознанно выбирают путь маргинала. Думаю, после разжалования мечутся даже ангелы…

― Я искал спасения в творчестве, ― задумчиво продолжает художник, и мы оба демонически улыбаемся.

Мы оба знаем, что бездействие могут перенести только Гогены…

― Я предлагался как зеленая девка ― где только можно. Стенгазеты рисовать выпрашивал… Когда у тебя даже нет своего места на обочине Москва-Шереметьево, будешь просто шататься по городу, где повезет…

…И я снова киваю. В СА мы дружили с одной хохляцкой семьей. Это была супер-красивая пара с кучей детей и родни. Отец семьи ― один из управленцев завода, в свободное время работал горным спасателем. Он был альпинистом. Когда некого было спасать в настоящих горах, он тренировал свою команду лазать по отвесным поверхностям в галошах (для ледников лучшая обувь, по пятиэтажкам, говорят, не удобно). К периоду сгущения национальных туч в Средней Азии большинство из команды спасателей уже разъехались по России, но по какому-то особому радио-звонку они слетались, таща свое снаряжение, и вместе ползли на какую-нибудь кручу Памира доставать из расщелины полуживых горных любителей (или по кускам). Фамилия этого спасателя была Петлюра. Энергичный человек. У жены Петлюры был младший брат ― разгильдяй и жуан. Он занимался ничем. В свободное время он совершенствовал эксклюзивный метод пикапа. Он знакомился с девушкой и говорил ей, что месяц назад защитил диплом экстрасенса. Он окидывал жертву загадочным взглядом участкового терапевта и дожидался, когда она перестанет стесняться своих проблем. Если девушка попадалась жалостливая, парень просил, чтобы она разрешила ему попрактиковать на ней экстрасенсизм. Если попадалась черпанувшая горя ― дарил ей надежду на разрешение сложностей. Мне он просто предложил: «Давай я тебе массаж головы сделаю».

После того, как было объявлено военное предупреждение, и в воздухе Мертвой Долины зависла печаль, Петлюра начал отправлять свою семью на родину по частям. Он быстро распределил членов по возрасту и за каждым закрепил по контейнеру с добром. Семьи было много и, несмотря на энергию Петлюры, не все смогли благополучно уехать до резни и обстрелов. Петлюра помогал эвакуировать и семьи друзей. Мою мать, например, они вывезли практически без ее согласия, насильно всучив ей билеты в Россию и в пять минут вытащив интерьеры квартиры прямо в подогнанный к подъезду контейнер. Брат Петлюрской жены, экстрасенс и пикапер, выехал одним из последних и застрял по дороге. Закрепленное за ним петлюровское добро прицепили к случайному поезду ― в любом случае, все поезда тогда шли наружу. Экстрасенс ехал внутри товарного вагона сопровождающим. С собой у него были консервы. Вечером первого дня он послал подальше бригадиров, собиравших с вагонов дань, поужинал и лег спать. Он проснулся ночью оттого, что поезд стоит, и ложка не стучит о банку консервов. Жуан открыл вагон. Светила луна. Степь была тиха и покойна. Вагон с пелюровским добром мирно стоял посреди дикой природы. Остального поезда не было. Впереди на многие метры простиралось разобранное железнодорожное полотно.