Вячеслав Морочко - Под крылом мотылька

– «Я и ты, мы с тобой – одной крови», – мямлил хозяин что-то из Киплинга.

– И «кровь» не имеет значения…

– У нас с тобой родственные души… – угадывал Игорь Борисович.

– Скорее, одна душа… на двоих, – подсказывал Леопольд.

– Возможно… – Хозяин давно отбросил менторский тон – с тех пор, как признал молчаливую тонкость кошачьей иронии, уловив в пушистом комочке свое новое, может быть, более совершенное «Я».

Наконец, Кошко встали. Леопольд подбежал, лег на землю и начал валяться в пыли. Этим он говорил, что ему хорошо, что не может вернуться домой, потому что «пришел его час».

– Лепушка, мы идем, – сказала хозяйка. Возле подъезда они оглянулись. Котенок, прощаясь, смотрел им в глаза, говоря: «Вы же видите, как мне тут славно»!

– Умница! – простонала Ольга Сергеевна. Он успел еще раз потереться о ноги хозяев, и, склонив на бок голову, молча просил: «Ну пожалуйста, вы уж… не обижайте друг друга»!

МОТЫЛЕК возвращался к младенческим снам – к «изначалью», терял «пыльцу снов», ударяясь в незримую стену, рвал «крылья», бился в «окно» в исступленной надежде, что с «той стороны», наконец-то, заметят, откроют какую-то дверцу, впустив благодатную свежесть в «подвал сновидений». Ему было жалко всех спавших: блаженство обещано каждому, кто появился на свет… Но, однажды заснув, они не сумели проснуться: здесь в «воздухе» не хватало чего-то… А СЧАСТЬЕ струилось вокруг, в глубочайшие сны проникая толчками, аккордами, всплесками света, наплывом томлений, отчаянием… МОТЫЛЕК был бессилен помочь… Только изредка, самым чутким и добрым, он показывал вещие сны – мучительные очищающие, независимые от религий и «нерелигий», – покаянные сны искупления.

Эта ночь была душной. Прислушиваясь к дыханию Ольги Сергеевны, к ее стонам и вздохам, Игорь Борисович долго ворочался с боку на бок… а потом словно ухнул в иную разбитую жизнь, наспех склеенную из случайных осколков…

Снилась ВЕСНА ПЕРЕМЕН – «интересное время». Как будто в молчании возвели Вавилонскую Башню до неба и, вдруг… отказались молчать: говорили не слушая, не понимая друг друга, все разом, – на улицах, площадях городов, стульчаках туалетов, в парламентах… Шли словесные оргии. А от «чувства законной гордости» за особое неумение жить люди просто пьянели.

Кафедру, где работал Кошко, ликвидировали, а сам он не мог надивиться: «Какой ерундой занимался всю жизнь». Лишившись работы, Ольга Сергеевна убеждалась теперь, что ее Управление только мешало строительству. Всех кормила Ирина и, хотя говорила, что трудится в мастерской над панно, измочаленная кожа рук судомойки не могла никого обмануть.

То был сказочный СОН, открывавший «невиданные перспективы»… Но не каждому «было дано». А от «вкуса истинной правды» многих тошнило.

Жизнь вздорожала. Даже минтай превратился в роскошь. В отличии от людей Леопольд не умел обходиться надеждами и, предчувствуя близкий конец, стал дела свои делать там, где приспичит.

Игорь Борисович спал, грея сердце ладонью. Мозжило колено. Душили кошмары; бухали танки, горели дома, кто-то дико кричал, а Кошко зарывался в подушки и вздрагивал.

Как-то возле подъезда остановился пикап. «Вызывал, командир? – просипел мужичок, в грязно-сером халате, с лицом сифилитика. – Ну? Тащи! Что уставился!»

Пошатываясь, Кошко вошел в дом, взял кота и вернулся в сопровождении Ольги Сергеевны. Из машины даже не выглянули. Игорь Борисович протянул Леопольда внутрь. «Ты у меня – не один, командир! Держи сам!» – командовал ветеренарный убийца. У Кошко затряслись подбородок и губы.

– Дай мне… – сказала жена. Она приняла Леопольда. В руках еще были мягкость и сила. Как будто прощаясь, котик прижался к плечу, замурлыкал… потом на мгновение замер и, коротко пискнув, обмяк.

Отложив ржавый шприц, сифилитик подставил Ольге Сергеевне склизкую полость. Она опустила в «клеенчатый зев» еще теплый комочек и медленно распрямилась… во сне.

За машиною потянулась ватага собак, обездоленных «Вавилонским столпотворением». Грозный Птусик сделался в одночасье собачьим пророком. Донюхавшись до «сокровенного смысла», он увязался за «колымагой», унесшей котенка. И следом, «единственно верным путем», затрусила вся стая.

А КТО-ТО невидимый, черпая сны из бесчисленных складок плаща —сны-мотрешки: один сон в другом… без конца, – напускал их на спящих.

Снилось Кошко, что он плачет, слыша, как над вечерними зарослями плывет, отдаваясь эхом в раскрытых парадных, нечеловечески нежный СОН-ЗОВ: «Ле-е-е-пушка!» «Ле-е-е-пушка!» «Где ты наш, Ле-е-е-пушка?» «Иди скорей, Ле-е-е-пушка!» – плачет от боли, которая завелась не в груди, не в коленном суставе, а в сокровенном ядре, из которого сам он произошел в невысокого рыхлого начинающего лысеть книжного человека. Он видел себя совсем маленьким, нежно любимым. Горячие волны несли его вниз. А навстречу струились волшебные звуки. Великая музыка эта жила в нём всегда, сколько он себя помнил. Мелодии зарождались в сиянии у фантастических врат. И Кошко, устремляясь на свет, улыбался в предощущении счастья, пока не касался невидимой эластичной стены, от которой как мячик отскакивал, уносясь в темноту.

В доме спали. То был уже даже не сон…, а, скорее, «агония сна». Обнюхав прихожую, Игорь Борисович вдруг обнаружил себя у кровати на «шкуре ковра» за вылизыванием «интимного места». Слюна омывала бальзамом. Язык открывал «окна» пор. И, работая им, Кошко точно клал головою поклоны Божественной Кошке-праматери, от которой наследовал ДУХ «ритуала».

Когда, отлизавшись, он, щурясь и подоткнув себя хвостиком, вдруг замурлыкал, раздался нежнейший ЗОВ-ЗВОН, струящийся из того ДАЛЕКА, которое принадлежало реальности, не постижимой для спящих. Дыхание стало блаженством. Звук так ликующе звал, что хотелось скорее увидеть, откуда он льется…

А перед рассветом в открытые окна потянуло прохладой, и пришел освежающий ласковый сон.

Разбудил отвратительный лай с торжествующим лютым дыхание дикой погони. Проснувшись, они содрогнулись от жуткой догадки: вот она – КАЗНЬ, которую ждали совсем с другой стороны. Хозяйка спросонья заголосила: «Уй-юй-юй-юй!» – и бросилась к выходу. Игорь Борисович в пижаме и босиком, налетая на стулья, рванулся вдогонку. Зацепившись коленом за угол галошницы, он плакал от боли, хромая вслед за женой… Оказавшись за дверью, они прижались друг к другу… Почуяв незащищенные души, слетелись все страхи на свете. Слетелись и… унеслись восвояси. Кошко стояли как вкопанные, не веря глазам.

– Милые, – говорил им беззвучно котенок, восходя на крыльцо, – что вы так всполошились?! Я – тут…

Ветхий завет. Бытие. Глава 1.