Николай Евдокимов - Грешница

– Похудала, похудала, – горестно согласилась Прасковья Григорьевна, – болеет, я за нее ведь на ферму хожу… Куда ей, слабая стала…

– Да уж вижу, – сказал Иван Филиппович. – Ну, тогда идите, идите, пора уже…

– Иду, иду, – говорила Прасковья Григорьевна, а сама поглядывала на Афанасия Сергеевича, не зная, что делать: можно ли оставлять Ксению с председателем.

Афанасий Сергеевич махнул рукой, и она ушла.

– Филиппыч, ты мне разреши сегодня не выходить, а? – попросил он.

– Это еще почему?

– Так ведь дочь больна…

– Ничего… Я посижу, потом еще кого пришлю, иди…

Афанасий Сергеевич поворчал, но ушел. Однако сейчас же вернулся, вызвал Ксению в сени и хмуро, строгим голосом сказал:

– Из дому не выходи, слышь, помни наказ Василия Тимофеевича. Уйдет председатель – дверь замкни. Если чего такое говорить будет, – молчи… Ну, с богом.

Возвращаясь в комнату, Ксения глянула на себя в зеркало и ахнула: лицо осунулось, глаза запали, волосы спутались, висят, как пожухлая трава.

Ксения засмущалась, остановилась перед Иваном Филипповичем, не зная, куда деть руки.

– Вот что, Ксения, – сказал он и притянул ее, усадил рядом с собой, – вижу, ты и в самом деле больна: лица нет на тебе. Только болезни твоей не пойму… Скажи, что случилось?

– Не надо, – ответила Ксения. – Не буду я об этом говорить…

Лицо ее, оживившееся после того, как ушел отец, снова приняло скорбное, старушечье выражение, глаза погасли.

Иван Филиппович прошелся по комнате, глухо сказал:

– Виноват я перед тобой, все мы виноваты… Но как к тебе подобраться – каменной стеной вы отгородились: и есть вы, и нет вас… Мать у меня верующая была. С детства я слышал, что бог милостив. Вот и ты веришь в бога, хочешь делать добро людям. Но зачем же нужно ломать всю жизнь? Где же здесь милосердие? Этого я не пойму.

– Не говорите так, – жалостливо сказала Ксения. – Откуда нам знать, в чем милосердие божье? Вы смеетесь над нами, но и это бог знал и предостерег: «Мир будет смеяться над вами».

– Нет, я не смеюсь. Над больным человеком нельзя смеяться, а ты больна… Знаю, ты любишь Алексея. Не пугайся, это ведь так. Ты любишь его, он мне все рассказал. Но не хотят сектанты тебя отпустить, вот и решили срочно выдать замуж за своего человека.

Его слова не успокаивали, а ожесточали Ксению; и ей приходили такие мысли, но она гнала их, ибо они от дьявола. Что могут знать о милосердии божьем не познавшие бога? Бог наказывает – и это благо, потому что он один знает, чего достоин каждый человек. Так ли страдал Христос, принявший на себя людские муки? «Укрепи меня, господи», – думала Ксения. Она забыла сейчас об Алексее, о Михаиле, о тоске своей. Не об этом шла сейчас речь – о вере, и Ксения знала только одно: ей надо выстоять, не дать искусить себя дьяволу, который говорил устами Ивана Филипповича. Тупое упрямство появилось в ее глазах.

– От всего отрекусь, от отца, от матери, но не отрекусь от Иисуса Христа, – сказала она.

Иван Филиппович изумленно смотрел на нее – и жалость и боль были в его лице.

– А разве я пришел сейчас уговаривать тебя отречься от Христа? – спросил он. – Нет Всему свое время. Скажи мне только одно: ты хочешь выходить за этого человека, которого тебе подсовывают сектанты? Ну, хочешь?

Ксения молчала.

– Так не губи себя, не дай обмануть себя, Ксеня. Подожди хоть до весны, а там… там видно будет.

Он сел и вдруг, сжав ладонями виски, сказал с отчаянием уже не Ксении, а самому себе:

– Нет, если это случится, я себе никогда не прощу… Чем же тут люди занимались, как спать спокойно могли?! Некогда нам, дела: успеется, потом… А что теперь-то делать? Да подними ты голову, Ксения! – воскликнул он.

Она вздрогнула, отвернулась.

Во дворе скрипнула калитка, кто-то крикнул:

– Есть хозяева?

Иван Филиппович вышел в сени.

– Здрасте, – раздался радостный мальчишеский голос, – я знаю вас, вы председатель.

– Не ошибся, – ответил Иван Филиппович. – А вот я тебя, прости, не упомню.

– А я из райкома комсомола, Пыртиков. Новый инструктор. Что это за дело у вас тут с сектантами? Ченцов прямо панику поднял. Здесь она, сектантка-то эта?

– Ты бы поосторожнее, деловой человек, – сердитым шепотом проговорил Иван Филиппович. – Там она. Ксения ее зовут.

Ксения увидела широколицего крепыша с желтым пушком на щеках, с озабоченными глазами и решительными движениями.

– Здравствуй, – сказал он, – это ты и есть? Рассказывай, что случилось. Ченцов говорит, сектанты тебя прижали, силком хотят замуж выдать… Это же черт-те знает что – дикость! Не бойся, обязательно защитим. Били они тебя, значит?

– Никто ее не бил, – хмурясь, проговорил Иван Филиппович.

– Не били? – почти разочарованно переспросил Пыртиков. – Ну ладно, к этому еще вернемся. А ты мне вот что скажи: у вас в колхозе неделю назад была лекция на антирелигиозную тему. Ты ходила? Я узнавал – не было тебя. И на танцы ты не ходишь, в кино, говорят, тоже. Книг не читаешь. В Москву на экскурсию тебя посылали – не поехала. Это, знаешь, никуда не годится. Ты сама сознательно отворачиваешься от жизни. Работаешь, правда, говорят, хорошо. Хорошо она работает, Иван Филиппович?

– Слушай, может, ты в другой раз зайдешь, а? – Иван Филиппович побагровел, сжал кулаки.

– А что такое? – Пыртиков изумленно огляделся.

– Господи, ну что вам всем надо от меня, что? – с отчаянием сказала Ксения. – Уходите, надоели мне все…

– Ты знаешь, ты держи себя в рамках… – начал было Пыртиков, но Иван Филиппович сжал его руку:

– Хватит, помог.

Он проводил Пыртикова во двор и снова вернулся.

– Не обращай внимания, Ксения, очень уж горячая голова у парня… Прошу тебя, повремени, не делай глупость… И еще: сходи, пожалуйста, на ферму, посмотри, как там дела. Вообще, не сиди дома.

– Хорошо, я схожу, – сказала Ксения.

Но никуда она не пошла ни в этот день, ни на следующий. Едва только ушел Иван Филиппович, как в дверях показался Василий Тимофеевич. Никогда еще не видела Ксения у него таких холодных глаз, такого заостренного, с побелевшими губами лица.

– Кто был? – резко спросил он не своим, чужим, грубым голосом.

– Председатель. На ферму просил сходить, – ответила Ксения.

– Молиться надо… О боге думай, а ты о чем? О свинье! Знаю, болтала вчера – силком тебя замуж выдают. Кто? Может, я заставляю? А? – Он медленно шел к ней, щеки его горели, красной становилась переносица. – Хочешь господа ослушаться? Скажи! Не позорь верующих, мир рад языками почесать. Кончилось наше терпение: от общины отлучим, иди в темноту мирскую, купайся в ихней грязи. Отлучу!

– Нет, брат, нет! – в ужасе прошептала Ксения.

– Тогда молись, тогда забудь обо всем, пусть один господь живет в твоем сердце! На колени, грешница!..