Йоханнес Зиммель - Горькую чашу – до дна!

Ну вот. Значит, он расстелил на кровати полотенце, Шерли легла на него, и Шауберг побрил ее, осторожно и тщательно. А закончив, сказал слегка сдавленным голосом:

– Снимите, пожалуйста, халат. Она сняла.

– Теперь ложитесь на стол. Ногами к окну. Нам нужен свет.

– Можно подложить что-нибудь под голову?

– Нет. Голова должна лежать низко.

– Но стол такой твердый.

– Вы сейчас же заснете и ничего не почувствуете. – Шауберг набрал шприц и воткнул иглу в вену на перетянутой жгутом правой руке Шерли.

– Что вы вкололи?

– Эвипан. Кстати, ваш отчим передает вам самый теплый привет. Передвиньтесь ко мне поближе, к самому краю стола. – Шерли вяло послушалась. Укол начал действовать. – Свесьте ноги до колен. – Шауберг подставил ведро под ее ноги. После этого включил радио. – Музыка заглушит все звуки в комнате.

Зазвучали мелодии из оперетт Легара.

– Раскиньте руки.

Шауберг взял простыню и оторвал от нее длинную, широкую полосу. Одним концом он обвязал правое запястье Шерли, протащил полосу под столешницей и привязал второй конец к запястью ее левой руки. Шерли оказалась как бы распятой.

– Поднимите ноги! – сказал Шауберг. И повторил уже громче, так как Шерли, что-то сонно бормотавшая себе под нос под действием эвипана, никак не реагировала на его команду: – Вам говорят – поднимите ноги! Выше! Еще выше! – Он сам подхватил ее ноги снизу и прижал коленями к груди. Потом протянул оставшуюся часть простыни, несколько раз сложив ее в широкую полосу, под коленями и свел концы за затылком Шерли. Связав их одним узлом, он тянул за оба конца до тех пор, пока колени не прижались плотно к груди. Тогда он завязал второй узел и отправился в ванную, где студент все еще тер щеткой руки. Шауберг тоже начал мыть руки, уже по второму разу. Рядом, в комнате, постукивали в кипящей воде инструменты, из радиоприемника звучал дуэт из оперетты «В стране улыбок»: «Моя любовь, твоя любовь, о как они похожи…»

– Как у нее с сердцем? – спросил студент.

– Все о'кей. У тебя кардиазол с собой?

– Да.

– Прекрасно.

– Зачем кардиазол, раз с сердцем все о'кей?

– На всякий случай. Кардиазол всегда неплохо иметь.

«…у каждого из нас лишь одно сердце и рай тоже один», – заливался по радио опереточный дуэт.

Потом оба направились к Шерли. Студент наложил ей маску.

– Считайте: один, два, три…

– Дышите глубже, – сказал студент. Он откупорил флакон с эфиром и стал капать его на маску. Шауберг склонился над животом Шерли.

«…моя любовь, твоя любовь, в них смысл один…»

– …четыре… пять…

«…я люблю тебя, ты любишь меня, и в этом все!»

– Все будет сейчас вот где! – сказал Шауберг и ногой подвинул ведро поближе к столу.

– Она отрубилась, – заметил студент.

– Тогда поехали, – откликнулся Шауберг. – Кольца, пожалуйста!

Как только он вставил первое, зазвонил телефон.

«Моя любовь, твоя любовь, о как они похожи…»

Тенор и субретка опять запели первый куплет. Музыка, лившаяся из приемника, была сладкая и липкая, как мед.

Шауберг выпрямился. Телефон продолжал звонить.

– Сейчас замолкнет, – процедил Шауберг.

«…у каждого из нас лишь одно сердце и рай тоже один…» Телефон умолк.

– То-то же, – заметил Шауберг. – Второе кольцо, пожалуйста.

Телефон опять зазвонил. Студент уронил кольцо.

– Болван, – проронил Шауберг. Студент поднял кольцо с пола и бросил обратно в кипящую воду. Телефон все еще звонил.

«…моя любовь, твоя любовь, в них смысл один…»

– Я этого не выдержу, – простонал студент. Лицо у него позеленело.

– Раз она не берет трубку, звонить кончат. Она же сказала, что хочет поспать.

Телефон умолк.

– Вот видите, – сказал Шауберг.

«…я люблю тебя, ты любишь меня, и в этом все…» Телефон опять зазвонил. Шауберг забеспокоился:

– Значит, случилось что-то из ряда вон.

– Если из ряда вон, значит, пошлют кого-нибудь наверх в номер.

– На двери висит табличка «НЕ БЕСПОКОИТЬ».

– Да плевать им на табличку, если случилось что-то из ряда вон, – истерично взвизгнул студент. Шауберг пожал плечами и направился к аппарату.

– Не возьмете же вы трубку!

– А почему, собственно? – небрежно промолвил супермен. – В конце концов я – шофер ее отчима. Может, я что-то ей от него доставил. – Он выключил радио. Шерли застонала и повернула голову.

– Боже… прости…

– Дай ей побольше.

Студент покапал еще немного эфира на маску. Шерли умолкла.

Шауберг поднял трубку. Ему не пришлось говорить, так как в трубке тотчас прозвучал голос телефонистки:

– Мисс Бромфилд, тысячу раз прошу извинить. Я знаю, что вы просили вас не будить. Но пришел инспектор уголовной полиции и настаивает, чтобы вас побеспокоили, так как дело срочное. Минутку, я вас соединю.

С адским грохотом раскаленная до беловато-голубого свечения и рассыпающая фонтаны брызг стальная болванка выскочила из-под громыхающих электромолотов пресса и полетела на бешено вращающиеся цилиндры прокатного стана.

Свет в цехе так резал глаза, что все – и рабочие, и члены съемочной группы – вынуждены были работать в черных очках. Свет – белый, желтый, серебристо-серый и красный – струился отовсюду, до того яркий, что без защитных очков вполне можно было ослепнуть. Грохот гигантских механизмов был такой же оглушительный, какой бывает в ангаре, где испытываются турбореактивные двигатели на полных оборотах.

Двести человек работали в эту ночную смену с 29 на 30 ноября, начавшуюся в 19 часов. Все они были голыми до пояса, некоторые работали в одних плавках, но на всех были сапоги, защитные шлемы и очки. Хотя огромные вентиляторы непрерывно нагнетали в цех свежий воздух, жара стояла такая, что дышать было нечем.

Здесь, на заводе Круппа в Эссене, мы снимали очередные эпизоды фильма, и наш оператор с ассистентом, режиссер с ассистентом, Косташ, я и все остальные члены съемочной группы тоже были голые до пояса, надели защитные очки и шлемы, и пот катился со всех нас градом, размазывая грязь по голому телу.

В этом цехе мы должны были, согласно плану, снимать важные эпизоды фильма в течение следующих пяти ночей. Мы получили разрешение на съемки только во время ночных смен. Днем в цехе работало 500 человек, и мы бы мешали производству.

В старом фильме Пауэра аналогичные сцены снимались на сталелитейном заводе под Питтсбургом. Их драматургический смысл заключался в том, чтобы показать, как спившийся узкогрудый слабак Карлтон Уэбб внезапно по воле сценариста попадает в мир тяжелого мужского труда, как он в этом мире чуть не гибнет и как в конце концов с ним справляется.

По сценарию действие этого «фильма в фильме» разворачивалось в среде рабочих, занятых в тяжелой промышленности. Здесь, в среде горняков и иностранных рабочих, кочегаров, угольщиков, операторов прокатных станов, рабочих электропрессов и членов их семей, герой фильма познакомился с «настоящими людьми», с «подлинной жизнью», с истинными ее трудностями – ну и, конечно, с красивой девушкой – работницей, ставшей позже соперницей его богатой и капризной возлюбленной.