Йоханнес Зиммель - Горькую чашу – до дна!

– Что с тобой?

– Нога…

Я подхватил ее. И внес в бунгало на руках. Лунный свет заливал гостиную. В окно было видно, как за парком, глубоко внизу, мерцает и плещется вода Тихого океана. Я опустил Шерли на широкую тахту перед камином. В тот вечер на ней было черное шелковое платье с большим вырезом и черные шелковые туфли на высоких каблуках. Наши голоса звучали как бы сами собой, наши руки, тоже как бы сами собой, сбросили ее платье и белье, мою рубашку. И наши руки обвились вокруг друг друга, а пальцы впились в тело друг друга, и я услышал, как Шерли выдохнула:

– Иди ко мне…

– Да, Ванда, да…

Я точно помню, что сказал «Ванда». Она не услышала. Мне кажется, она уже ничего не слышала, ибо то, что мы делали, привело нас обоих в состояние, граничащее с потерей чувств, мы снова и снова отдавались друг другу, и нам было все равно, слышит ли нас кто-нибудь, проснулся ли кто-нибудь в доме.

Часы пролетели, как один миг. Начало светать. Свинцово-серым был океан, горячим и влажным воздух, когда Шерли стала одеваться, чтобы юркнуть в дом, пока слуги не проснулись.

Взявшись за туфли, она увидела, что правый каблук был сломан.

– Наверняка это случилось ночью, когда я споткнулась перед дверью! Такие дорогие туфли! Сделаны на заказ, у Йитса! Тридцать долларов!.. Что ты сказал?

– Да так, ничего.

И я опять обнял ее, осыпал поцелуями, прижался к ней всем телом, как прижимается к спасителю утопающий, а сам подумал: я искуплю свою вину. Я искуплю. С Шерли я искуплю свою вину перед тобой, Ванда…

– …я думал, я искуплю свою вину. Искуплю. С Шерли я искуплю свою вину перед тобой, Ванда, – сказал я тихо. Потом взглянул на Наташу, шагавшую бок о бок со мной. – Теперь вы знаете всю правду.

Снег повалил еще сильнее, за нами тянулась цепочка наших следов. Мы в третий раз обошли вокруг Аусенальстера. Было около двух часов ночи. Теперь мы двигались по направлению к моему отелю вниз по набережной, мимо засыпанных снегом горящих фонарей, под старыми, черными деревьями.

– Вы можете… можете… – Не получалось. Я никак не мог выговорить нужные слова.

– Да, – тихо проронила она.

– Что «да»?

– Да, я могу вас понять, Питер. Я все могу понять.

– Правда?

– Правда.

– Я в самом деле хотел сделать Шерли счастливой.

– Я знаю, чего вы хотели.

– Сделать ее счастливой. Вот чего я хотел.

– Так не бывает.

– Не бывает?

– Или бывает, но крайне редко. Это чересчур трудно. Почти никому не удается.

– Но ведь на свете так много счастливых людей!

– Долго ли длится их счастье?

– Я знаю таких, которые счастливы всегда.

– Значит, они таковы по натуре. Но может ли один человек надолго сделать счастливым другого?

– Лишь на короткий срок?

Она грустно кивнула.

– На очень короткий. – И тихо добавила: – Подумайте сами, Питер, ведь если бы каждый человек в этом мире мог сделать счастливым другого – одного-единственного, но счастливым по-настоящему, навсегда, – то весь мир был бы населен счастливыми людьми. – Тут мы подошли к дверям отеля. – Теперь вам надо поспать. Завтра ведь у вас опять съемки.

– Я провожу вас домой.

Мы пошли к следующему перекрестку, и снег падал на нас, тихо-тихо. На улице, кроме нас, никого не было.

– Как Миша?

– Я была с ним у этого нового ларинголога.

– Ну и как?

– Не надо об этом. Пожалуйста.

Значит, новый ларинголог сказал Наташе то же самое, что еще раньше сказал мне Шауберг: что рычанье, которое издавал малыш, не позволяло надеяться, что Миша, маленький глухонемой мальчик, выздоровеет.

Мы подошли к ее парадному.

– Спокойной ночи, Питер.

– Мне бы так хотелось вам помочь, – сказал я.

– Именно вы – и мне, причем теперь?

Я кивнул.

– Никто никому помочь не может. Какой-то ваш соотечественник сказал однажды фразу, которую я запомнила. Видимо, это американская пословица.

– Как она звучит?

– Everybody has to fight his own battles. [38]

– Наташа, – прошептал я (почему я вдруг перешел на шепот?), – когда мы с вами виделись в последний раз, там, наверху, в вашей квартире, вы мне сказали: «Уходите. Уходите побыстрее и больше никогда, никогда не приходите».

Она ничего не ответила и отвернулась.

– Можно мне приходить к вам?

Она стояла отвернувшись и не отвечала.

– Можно?

Она все так же молча открыла дверь подъезда и вошла внутрь.

– Прошу вас, Наташа, – сказал я ей вслед. – Пожалуйста. Не часто. Лишь изредка. Я позвоню вам. Вы ответите: «да» или «нет». Только сейчас не говорите «нет». Позвольте мне надеяться, что я смогу видеть вас, говорить с вами… гулять… разговаривать… Можно мне надеяться?

Она коротко кивнула, и дверь за ней тотчас захлопнулась. А я побрел под снегом к отелю.

Джоан крепко спала, когда я заглянул к ней. Спала она и на следующее утро, когда я встал. Шауберг, делая мне инъекции в гостиной, заметил:

– Дела ваши отнюдь не блестящи, мистер Джордан. Придется почистить вам кровь.

– Это еще что такое?

– Ничего страшного. Вас это подбодрит и поможет выдержать последние съемки.

День прошел спокойно. В павильоне все были очень внимательны и добры ко мне. Снег все еще шел. Вечером, возвращаясь в Гамбург, я не удержал машину. Она соскользнула на обочину, застряла в сугробе, и посторонние люди помогли мне вытащить ее на шоссе. Когда я вошел в номер, я увидел, что Джоан пакует чемоданы в своей спальне. Она была в халате и без макияжа. И впервые выглядела старой. Лицо у нее было серое. Ярко-соломенные волосы в беспорядке падали на лоб. На мое приветствие она ничего не ответила.

– Что случилось? Что все это значит?

Она продолжала сновать по комнате, собирая вещи, и не глядела в мою сторону.

– Джоан, я спросил тебя, что все это значит?

Все еще не глядя на меня, она бросила через плечо:

– Я лечу домой.

– Домой?

– Сегодня в полночь.

– Но почему? Из-за чего? Что случилось?

Тут она остановилась как вкопанная, прямо передо мной. Тут уж она посмотрела мне в лицо. В ее всегда таких ласковых карих глазах горела ненависть, необузданная, сверхчеловеческая ненависть. Никогда – ни в фильмах, ни на картинах, ни в кошмарных снах – я не видел столько ненависти в паре человеческих глаз.

– Ты хочешь знать, что случилось? – прошипела Джоан. – Да? Ты действительно хочешь это знать?

Рим, 26 мая 1960 года.

Сегодня у меня был третий сеанс гипноза.

Теперь я всегда уже через считанные минуты погружаюсь в глубокий сон. Нам уже не нужно зеркало – колпачок с лампочкой в середине. Хватает того, что профессор Понтевиво что-то говорит мне, а сам массирует мой лоб и затылок. После сеанса я обычно несколько часов сплю, просыпаюсь голодным и прекрасно себя чувствую. Я не имею понятия, что профессор рассказывает мне во время сеанса. После сегодняшнего сеанса мы с ним беседовали, и я сказал, что восхищен тем, как ему удалось преодолеть мое первоначальное, сугубо отрицательное отношение к гипнозу, пробудив во мне дух противоречия словами: «Вы уже едва в состоянии держать глаза открытыми, знаю, но вы должны держать их открытыми, это совершенно необходимо».