Йоханнес Зиммель - Горькую чашу – до дна!

Почему, черт побери, я тогда этого не сказал? Нынче вечером мог бы преспокойно поздороваться с Наташей: «Добрый вечер, фрау доктор. Знаете, она живет здесь неподалеку, сразу за углом».

А теперь?

Теперь я уже навлек на себя подозрения, по крайней мере в глазах Шерли. Удовольствуется ли она теперь таким объяснением? Может быть, она видела нас с Наташей ночью, когда та вручала мне под ее окном коробочку с кольцом? Или видела, как мы с ней бродили по городу под дождем? А может, по какой-то идиотской случайности знала, что я послал Наташе цветы?

Но даже если она ничего не знала: Шерли – женщина до мозга костей. И что-то почувствовала. Почувствовала сразу, как только впервые увидела Наташу. Черт побери, что там было чувствовать? Логически рассуждая, ведь ничего не было?

Женщины есть женщины. У них в душе какие-то особые антенны.

Нет-нет. Если бы я начал сейчас что-то рассказывать Шерли, то пришлось бы рассказать все. И про то, как я свалился без памяти. И про то, что нашел подпольного доктора, который поддерживает меня уколами. И про то, как обвел вокруг пальца страховую компанию. Разве мог я все это выложить?

Никогда и никому!

Ко всему прочему еще и это!

Сразу надо было рассказывать, тогда, на аэродроме, в ангаре № 4. Теперь поздно, слишком поздно.

– Ты ничего не хочешь мне сказать? – спросила Шерли на лестнице.

– Нет.

В молчании мы поднялись на седьмой этаж. Джоан стояла перед дверью нашего номера и, завидев нас, улыбнулась.

– Кажется, восхождение на вершину не пошло вам обоим на пользу! Не опрокинуть ли нам на сон грядущий еще по чарочке?..

– Без меня, – поспешно сказала Шерли. – Спокойной ночи, мамочка. – Она поцеловала Джоан в щеку. Жена обняла ее.

– Спи крепко, доченька. Благодарю тебя. Благодарю вас обоих.

– За что?

– За прекрасный вечер, который вы мне подарили сегодня.

– Ну что ты, Джоан! – отмахнулся я.

– Не говори так! Людей, которых любишь, нужно благодарить за каждый прожитый с ними час. Почем знать, что случится уже завтра?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что время, в которое нам довелось жить, хорошим не назовешь. Кто скажет, долго ли нам суждено быть вместе? Может, нас оторвет друг от друга новая война… Или болезнь… Несчастный случай… Смерть… Не смотрите на меня так сурово. Позвольте старой женщине в кои-то веки напиться допьяна! Боже мой, да ведь это уже второй раз за то время, что я здесь! Я определенно качусь по наклонной плоскости. И кончу свои дни под забором. Печень не выдержит! Поцелуй Питера, Шерли!

Шерли поцеловала меня в щеку.

– Я тоже благодарю тебя за прекрасный вечер, – сказала она. Глаза ее сузились в щелки.

Разумеется, ее не было.

С моей стороны было чистым безумием надеяться, что я еще увижу ее на улице. Не станет она часами слоняться под окнами отеля только ради того, чтобы меня увидеть. Для этого нужно совсем потерять рассудок.

Как потерял его я.

Ибо разве не бессмысленно было торчать ночью на освещенном луной балконе моего номера и пялиться на пустынную улицу, на уродливо изогнутые ветви голых деревьев на фоне сверкающей реки и страдать оттого, что ее не было, что она не ходила взад-вперед перед отелем, что я не видел этой Наташи Петровой, этой чужой женщины, для которой и я чужой?

Жена смывала макияж в своей ванной. Шерли наверняка лежала в постели. А я уже десять минут стоял здесь. И все эти десять минут порывался вернуться в гостиную, закрыть за собой дверь балкона и задернуть шторы. Но не двигался с места. Ибо надеялся: а вдруг она все же придет.

Чистое безумие!

Женщина, в жизни которой я не занимал никакого места, так же как и она не занимала места в моей. Женщина, которая знала мои обстоятельства, знала, что я болен, что доверился подпольному врачу и обманул страховое общество.

И такая женщина будет…

Да никогда. Никогда.

Видимо, дела у меня с головой обстоят много хуже, чем я думал. То мне видятся кошмарные сны. То бегаю ночью по городу и звоню у дверей чужого дома, а потом молча брожу с жалостливым чужим человеком по чужим улицам. Неужели и завтра повторится то же самое? Неужели опять заявлюсь к Наташе домой и буду приходить, пока у нее не лопнет терпение и она не выставит меня из дому?

Нет! Такое со мной уже было. Я тогда уже решил, что это не повторится – и не повторилось.

Но почему я все еще стою на балконе? Почему сердце мое бешено бьется? Почему оно так болит?

Один раз не считается, а больше не повторится. Так я думал в своей жизни уже не одну тысячу раз – наутро после очередной дикой попойки, когда мне казалось, что я вот-вот умру от тошноты и слабости во всем теле.

И что же?

Что было дальше?

Я продолжал пить и пил все больше и больше. Шлеп.

Не может быть.

Я ошибся, ослышался.

Шлеп-шлеп.

Я не ошибся, не ослышался. Она шла со стороны моста Ломбардсбрюкке, руки в карманах теплого пальто, воротник поднят для защиты от ветра, она возвращалась по светлому асфальту между черными деревьями и черной рекой.

Шлеп-шлеп. Шлеп-шлеп.

Лунный свет падал на фасад отеля. Наташа не могла меня не заметить. И она заметила. Остановилась – прямо передо мной. Крохотной и жалкой казалась она там, далеко внизу, так же как и я наверняка казался ей крохотным и жалким где-то вверху, на балконе. Я приветственно поднял руку. Она тоже подняла руку, и мы долго смотрели друг на друга.

Так прощаются люди на пирсе и люди на палубе, когда судно отчаливает. Так смотрят друг на друга, когда судно возвращается в гавань. Люди, которые…

И вдруг она резко опустила руку. Резко отвернулась.

– Наташа! – позвал я вполголоса.

Она будто не слышала.

Шлеп. Шлеп-шлеп.

Быстрыми шагами она пересекла проезжую часть, на миг нырнула под черную сеть причудливо изогнутых теней, отбрасываемых голыми кронами, и ступила на тротуар перед отелем, исчезнув тем самым из поля моего зрения.

Почему она так: внезапно исчезла, почему не взглянула вверх хотя бы в последний раз, не махнула мне рукой?

Я перегнулся через балюстраду. Улица была пуста. По-видимому, Наташа уже свернула за угол, я ее так и не увидел. Когда я выпрямился, то увидел прямо перед собой Шерли.

Она стояла на своем балконе.

Нас разделяло четыре балкона. Шерли смотрела мне в лицо, и ее собственное лицо, залитое лунным светом, казалось маской. Резко повернувшись, она ушла в комнату. Я услышал, как щелкнула ее балконная дверь. Она все видела.

Все ли? Что теперь значит это «все»? Теперь это значило уже очень много!

«Я не знаю эту женщину. Я ее никогда не видел».

Что мне сказать Шерли? Что-то ведь придется ей сказать. А если она не поверит? Делала мне укол? Почему? Плохо себя почувствовал? Где? Когда? Что это за докторша? Меня тревожит твое здоровье. Я хотела бы с ней поговорить…