Юрий Медведь - Исповедь добровольного импотента

«Га-га… Га-га… Га-га…»

Я ни о чем не думал, и ни о чем не мечтал. Я просто держал ушами магический пеленг и бойко работал ногами.

Не помню сколько времени продолжалась эта упоительная и завораживающая рысь, мощная в своей непоколебимой вере, блистательная в неиссякаемой свободе. Только, неожиданно, я споткнулся и на полном ходу врезался в землю. Вскочил – мгновенно, порывисто, еще стремясь, еще веря. Но острая боль, хищно сверкнувшая в левой ступне – подобно клыкам саблезубого тигра – ослепила меня и, повторно, швырнула ниц. Я взвыл.

Властный клич вожака с каждым мгновением слабел, иссякал, таял, поглощаемый ненасытной плотью тумана. Я корчился на острых гранях холодного гравия, созерцая расцветающий во мне яростный бутон боли, и не в силах был подняться. Вскоре путеводный глас окончательно сгинул в невидимом вдалеке. Вокруг заструилась тишина, пугливо огибая мои стенания.

По прошествии неучтенного времени, туман оторвался от земли и начал исчезать, магическим образом вытягивая из меня боль. Вокруг стали проступали силуэты действительности. Сначала, без видимой взаимосвязи, выглядывали они из небытия, лишь удивляя своей причудливой незавершенностью. Но постепенно, разодранные их жилы сцеплялись меж собой, формируя коротенькие фрагменты, которые имели уже самостоятельную жизнь:

– железобетонный столб с обвислыми усищами проводов,

– остов «москвиченка», обезображенный огнем,

– железные ворота с двумя проржавевшими звездами…

Еще мгновение, и все новоявленные существа выстроились в единый пейзаж.

Без сомнения, предо мной распростерлось родное трамвайное кольцо, а сам я распластался на его железнодорожном полотне. Ну, вот и все. Оставалось только незлобливо усмехнуться – круг замкнулся.

Одно время я долго наблюдал за женщинами, которые спариваются с военными. Зачем я занимался этим? Ну, честно говоря, мне интересны все женщины. С некоторыми я успешно спаривался, а вот со многими мне это не удавалось. И каждый раз, когда мне не везло, я огорчался и задумывался: а почему, собственно? А задумавшись, я уже вообще ни с кем не мог спариваться. Меня тянуло наблюдать, анализировать и в конце концов все же победить там, где мне, откровенно говоря, не дано.

А вот почему я заговорил о женщинах, ориентированных именно на военных, так это потому, что тут особый случай.

Во-первых, это самая многочисленная группа, а во-вторых, с ними мне не повезло окончательно, то есть я облажался по-крупному, хотя действовал дерзко и решительно, поначалу. Но позвольте все по порядку, потому что в каждом конкретном случае есть специфические тонкости, которые и составляют индивидуальную прелесть всякой истории.

Случилось так, что я поселился по соседству с военным, к тому же чужестранным, то ли боливийцем, а может и пуэрториканцем. Впрочем, военный – он и в Африке военный.

Сам-то я хоть и приведен к присяге, но не профессионал и по части женщин, предпочитающих мужчин в портупеях, обделен основательнейшим образом, поэтому после первой же ночи, проведенной у звукопроницаемой стены, отделяющей мою келью от вертепа иноземного вертопраха, я незамедлительно занялся случкой военных в интернациональном аспекте.

Тут надо отдать несколько должных строк моему мексиканцу, вернее, его плодовитости, которая отражалась на мне информационным обжорством.

Целыми неделями не покидал я своего акустического плацдарма, дабы не пропустить очередного соития. Впрочем, очередными их назвать можно только условно. Его совокупления всегда носили внеочередной характер. Вот, например, вижу, отлучился мой воин за кефиром (военные по утрам потребляют кисломолочные продукты), а по возвращении, я уже слышу, как стенает под ним молочница Зина. Гениальная оперативность!

Я изучал его повадки, осваивал манеры, приспосабливался к замашкам, тренировал ухватки. Постепенно внешность моя стала трансформироваться. Грудь колесилась, чеканился шаг, и в голосе утверждалось повелительное наклонение.

Вскоре мое постоянство было оценено по достоинству, и мне посчастливилось не только слышать, но и видеть. А случилось следующее.

Этот эфиоп, спровадив великолепно использованную кастеляншу Жанну Бортовицкую, буквально четверть часа спустя вдруг постучался ко мне. Я открыл, а он представил мне Марианну – кассира компании Аэрофлот.

– Мы будем хотеть пожелать тебя на наш пати! – приплясывая, пролепетал загорелый гандурасовец.

Марианна же представила мне легкое антраша своими сочными плечами.

Не вдаваясь в подробности, я сделал шаг на встречу судьбе.

Потом мы сидели за столом, покрытым соломенной циновкой, и отцеживали каждый свой «Мартини» из каких-то фиолетовых мензурок, которые до краев были завалены кусочками льда. Надо сказать, что такая сервировка произвела на Марианну эстетический шок. Глаза ее опрокинулись, рот раскрылся: «Божественно!» – простонала кассир Аэрофлота и, прильнув к хозяину, возблагодарила его легким укусом в мочку уха.

Я взял приемчик на заметку.

Доминиканец одной рукой чистил мандарин, другой банан и исполнял свой монолог. Оказывается, в его стране (которую, кстати, можно объехать на мотоцикле за сутки) все происходит не так, как у нас, и причем, исключительно в лучшую сторону.

– У нас мужчина должен работай! – загибал свой двухслойный палец гватемалец (сверху шоколад, снизу взбитая малина).

Марианна запрокидывала голову, и ее припудренный кадык вожделенно трепетал.

– Женщина в нашей стране делай только один работа! – гнул второй палец панамец, и его размашистый шнобель вздергивался, как носовая часть набравшего рабочую высоту «Конкорда». – Понимашь какой, да?

В ответ Марианна, хлопоча ноздрями, стонала всей утробой.

Такими темпами они загнули все пальцы на руке этого аргентинца, и кассир оказалась на его коленях. Из одежды на ней оставалось нечто шнуркообразное с фрагментами мелкой сетчатки. Тщательно выбритые подмышки синели, как лунки на замерзшем пруду. Их жадные губы гонялись друг за другом, подобно двум ошалевшим лягушкам.

Я вскочил и, уронив стул, повис на дверной ручке. Но мой великолепный венесуэлец крикнул:

– Зачем?! Ты можешь исполнять свой мастурбейшен здесь! Это будет нас… Как это по-русски?.. Рабиозо!

– Развращать! – перевела осатаневшая Марианна и выплеснула свою грудо-сосковую смесь прямо панамцу в лицо.

И я расстегнул ширинку, повинуясь, как говорят в таких случаях, зову плоти.

Конечно, в этой компании отпетых трубадуров я играл только лишь вторую партию, да даже совсем и не партию, а так, тянул аккомпанемент, подкрашивая общий фон звуками своей дудочки… Нет, кажется опять хватил лишнего. Скорее, эдакой малюсенькой свирельки, которая и своего самостоятельного тона-то не имела, а служила всего-навсего обертоном в широком диапазоне латиноамериканского тромбона.