Тадеуш Конвицкий - Хроника любовных происшествий

Она наклонилась, зачерпнула воды в пригоршню, и он испил влагу, настоянную на лесном холоде. Золотистые капли с ее пальцев падали, как искорки, в темную реку.

– Мы не нашли монету, с которой все началось, – сказал Витек, стирая с лица и шеи струйки воды.

– Она нам больше не нужна. Давай твои ягоды.

Алина поднесла кружечку к губам, вытряхнула обсыпанные чем-то белым ягоды в открытый рот. Теперь он набрал воды в пригоршню, ей запить.

– Ранняя земляника, – улыбнулась девушка, проглатывая горсточку ягод. – Откуда ты знаешь, что я люблю землянику?

– Я подумал, что будет лучше, если сам насобираю.

– Пошли, выйдем на берег. Пусть река останется безгрешной.

Они прилегли в цветах, которые кололись мелкими, невидимыми шипами. Облака с позолоченными солнцем краями отчалили от горизонта и поплыли на северо-восток, в Арктику.

– Обними меня, – шепнула Алина.

Он подсунул руку под ее беззащитную голову в ореоле шелковистых волос.

– Поцелуй меня.

Он коснулся мокрыми от речной воды губами ее уст. И вдруг им овладела нелепая, слепая, бессмысленная страсть. Увидал в вырезе платья ее грудь, уже потерявшую стыд, со съежившимся в последнем приступе страха соском.

– Пожалуй, мы не будем страдать, – шепнула она ему на ухо. – Заснем и никогда уже не проснемся.

Божья коровка задумчиво ползла по белому платью, которое наверняка было для нее безграничной снежной пустыней.

– Где истина, где ложь в пережитом нами?

– Это не имеет теперь никакого значения, супруг мой.

Божья коровка взбиралась уже на грудь, прихваченную предвечерним холодком. У Витольда заколотилось сердце. Ему захотелось снова подмять девушку под себя, разрывать ее, терзать.

– Что случилось?

– Меня одолевает похоть, супруга моя. Ты дала мне приворотное зелье?

Алина улыбнулась через силу, мимолетно. Она смотрела невидящими глазами в небо, которое, казалось, звенело, как стеклянное. Но это соседний храм напоминал, что настало время вечерни.

– Уже слишком поздно. Я, кажется, ухожу.

Она поискала его руку. Пальцы их сплелись.

– Прощай, любимая. Спасибо тебе за все. Спасибо тебе за смерть.

– И я тебя благодарю. Если бы ты знал, как я тебя люблю. Как я тебя любила.

– Несмотря ни на что?

– Спасибо за все.

Над их головами жалобно пели комары. Порой пролетала стрекоза с громким, механическим шелестом крыльев. Усердно шумела листвой грустная верба. А из кустов и высоких трав струился густой аромат ромашки, чабреца, дикой смородины.

– Ты еще слышишь меня? – шепнул Витек.

– Слышу, хотя очень издалека. Скоро мы все узнаем.

– Если есть что узнавать.

– Теперь мне все равно.

– Спи, моя любимая.

– И ты спи сладко, мой любимый.

Витольд просыпался медленно, постепенно, поочередно воспринимая тоскливый полумрак осеннего дня, знакомую, как домашние животные, утварь и ноющую в недрах утробы боль. Эта боль никогда не унимается, она постоянно бодрствует и, склонная к агрессии, навязчиво сопутствует ему повсюду.

– Где же я был? – спрашивает он себя, глядя на черные космы паутины, угнездившиеся по углам, где стена смыкается с потолком. – Снова был там, где мне всегда хорошо, куда постоянно крадусь во сне или мысленно, впадая в тоску. Хорошо убегать от будничного прозябания в какое-то выдуманное будущее, в несбывшиеся варианты судьбы, в эйфорию разыгравшейся фантазии. Хотя лучше отправиться проторенным путем вспять, вернуться к родному гнезду, вмешаться в толпу людей, еще не ведающих своей участи, рядиться в шкуру юнца, переиначивать происшествия и события, углубиться в таинственный и тревожный тоннель предыстории, не доискиваясь ни в чем смысла, логики, оправданий, желая лишь обрести быстротечный час отрады.

Витольд включает лампу, которая услужливо превращает оконные стекла в мутные зеркала с оспинами капель осеннего дождя. Нажимает клавишу черной коробочки транзисторного приемника. Слышатся фортепианные позывные радиостанции.

Без удивления рассматривает свое отражение в зеркале. Это лицо – назойливый спутник повседневности. Общение с ним начинается с утреннего бритья. А до этого оно еще мелькнуло ночью на чужом туловище, по чьему-то злому умыслу. Потом на протяжении всего дня это лицо возникает по любому поводу. То выскочит из зеркала в магазине и воззрится на Витольда с глуповато-добродушным и словно бы идиотски-извиняющимся видом. То лукаво выглянет из уступчатых уличных витрин. То вызовет перехватывающее горло воспоминание, наложившись на физиономию случайного прохожего.

О чем напоминает это назойливое лицо, от которого невозможно избавиться? Напоминает оно о каком-то буйно разросшемся саде, который время и судьба превратили в пустошь.

Приходится жить с чужим, противным тебе телом. С телом, которое вызывает отвращение, как плоть постороннего человека. Какие-то бурые пятнышки выступили на коже предплечий, облепили тыльную сторону ладоней. Ноги опутаны вздувшимися венами, словно стеблями вьющихся сорняков. Живот оброс студенистым жиром, который мятыми складками расползается к груди, спине, ягодицам. Отвратительны дряхлеющие тела, а собственное омерзительнее всех.

Боль оживает тотчас же, обрадованная пробуждением сознания. И принимается за дело, как древоточец. Сперва на второй скорости. Потом включает третью, четвертую и, наконец, ту невыносимую сверхскорость, беспощадную, грубо домогающуюся морфия. Но морфия уже нет. Ни один врач в городе не желает выписать рецепт. Им давно знакомы его плаксивые телефонные звонки в полночь или на рассвете. Потерпите, говорят, следует ожидать поправки. Ведь это всего-навсего язва желудка. Правда, вырезано три четверти кишечника. Но боли наверняка рефлекторные либо невралгические. Надо ждать.

Однако Витольд знает, хоть никому этого не говорит, что там, у него внутри, среди остатков кишечника, обитает хищник, куда более беспощадный, чем пиранья. Капризный, яростный, способный напасть невзначай и замучить насмерть.

За окном преждевременно догорает день. Голые ветви сонно копошатся в отвислых животах облаков, которым некуда спешить. Дождь время от времени старательно хлещет по стеклу. Огромное, словно гигантская базилика, здание спрятало шпиль в густом тумане и дремлет, укутанное серым пухом мокрого снега.

– Не будет уже никаких эффектных сюжетов в жизни, – говорит Витольд, подымаясь с тахты, своего постоянного лежбища, и лавируя среди мебели, которой многовато по нынешним временам. Она покорно доживает свой век вместе с ним. – Вся жизнь пролетела без сюжетов, даже не приближаясь к кульминационным пунктам. Этакая полужизнь. Половинчатые поражения и половинчатые победы. Не слишком много, не слишком мало. Ни грустно, ни весело. Ни два, ни полтора. Лишь под конец нечто забористое, впечатляющее и драматичное. Этот подвижный, энергичный, себялюбивый гость, воцарившийся во внутренностях. Пожалуй, не выдержу я до следующей ночи.