Анатолий Приставкин - Вагончик мой дальний

Зойка высокая, длинноногая, с характером. За этот несносный характер Мешков ее терпеть не мог, догадывался, что это она подняла по осени ту самую бучу, пригрозив в Москве выложить всю правду о директоре.

Наверное, был счастлив засунуть ее вместе с младшей сестрой Шурочкой в наш вагончик. Зойка и Шурочка на одно лицо, обе светловолосые, голубоглазые, только у Шурочки глаза чуть скошены к переносице, ее тут же прозвали «косая».

Мила похудей Зойки, она черноглаза, черноволоса и похожа на цыганку.

Передразнивая детдомовскую врачиху, мы любили повторять: «Мила, ты руки мыла?».

Хотел Петька-придурок прихватить и Шурочку, но Зойка сразу отрезала: «Через мой труп! — сказала. — Или я, или никто».

Шурочку она оберегает, не дает в обиду.

— Ишь, раскомандовалась… — проворчал посыльный, но на первый раз настаивать не стал, видимо, сам сомневался.

Так девочки и ушли вдвоем. Вернулись под утро. Ничего не говоря, бросились спать, только Зойка с непонятной злостью швырнула девочкам буханку хлеба: «Вот! Заработали!».

В штабной вагон их теперь отводили каждый вечер, и каждое утро Зойка приносила бухарик хлеба. Что там происходило на самом деле и почему готовкой-уборкой надо заниматься по ночам, мы не спрашивали.

А девочки молчали. Только теть-Дуня о чем-то с ними все время шепталась, а до нас во время стоянок долетала ее ругань.

— Кобели проклятые! — однажды в сердцах произнесла она, грозя кому-то за стенкой сухим кулачком. — Пе-пе-же бы завели, чтобы девок не портить… Крысы тыловые!

Что такое «пе-пе-ша» мы, конечно, знали, — это пистолет-пулемет так зовется. А что такое «пе-пе-же» мы не знали, пока теть-Дуня не объяснила, что так именуются фронтовые, то есть временные, жены… Передовая… Полевая… Или какая там еще… жена. Вот и получается: «пе-пе-же».

Тут мы опять ничего не поняли. Но теть-Дуня сказала, что нам и понимать не надо, малы еще. И тут же смягчилась и угостила нас сушеной свеклой, которую заготовила еще в Таловке, и теперь, время от времени, доставала из своего мешочка. По крошечке совсем, но такая сладость.

У теть-Дуни белый ситцевый платочек в рябинку, темное лицо, низкий, чуть хрипловатый голос. Когда наступает ночь, а это как день, только еще темней, и слышней, как колеса сбиваются с ритма на стыках, на полустанках или на разъездах, а пол начинает потрескивать и сотрясаться, и весь вагон юлит и ходит из стороны в сторону, тогда нам особенно не спится, и мы тянем жалостливо: «Теть-Дунь, спой чего-нибудь!». «А чего спеть?» «А что знаешь!» «Ох, ничего не знаю, все перепела…» «Ну ты „Баню“ спой…» «Ну разве „Баню“…»

Вздохнет, задумается, глядя в темноту, и вступит протяжно, протяжно:

Скажет теть-Дуня последние слова речитативом и на выдохе смешливо произнесет: «Во-от!» И мы хохочем. Нас очень занимает такая жизнь: то в угаре, то чесать голову надо — столько забот, что не соскучишься. Не то что мертвое пребывание в вагончике.

Но, оказывается, прифронтовые приключения и нас сильно встряхнули. Особенно после того, как фрицы каждого из нас крутили-вертели. Что-то в нашем мальчишнике переменилось. В полусумраке дня стали друг к другу приглядываться, пытаясь сообразить, чего это фрицы среди нас искали. И, опять же, вспомнилось словцо из матерка теть-Дуни про мужеложство. Вдруг до кого-то дошло: педеры! А что такое педеры? Просветили того, кто не знал. В нашей уличной энциклопедии сведения на все вкусы имеются. Есть и свои академики, которые тебе растолкуют загадки бытия. Очень содержательный разговор вышел.

Я слушал, но помалкивал. А днем к Шабану пригляделся. Он помельче меня, хотя годом старше. И фигурой поплотней. Про таких говорят: коренастый. Только рожа плоская, а глазки маленькие, злые, как у татарина. Но он татарин и есть. И чего могло в нем фрицу понравиться?

Нас в вагончике девять девочек и четырнадцать пацанов. Но сначала было пятнадцать. Был еще Скворец. Не потому, что певчая птичка, фамилия была у него Скворцов: носастенький, щупленький тихарик. А оказался вовсе не тихарик. На каком-то полустанке, когда наш Петька-недоносок зазевался — то ли с котелком за пропитанием отошел, то ли в кустиках опорожнялся, — Скворец, — это мы наблюдали, как на экране, — подошел к краю дверей, будто что-то посмотреть, а потом как сиганет вниз, на рельсы, — и бежать.

Крик поднялся с матюгом, и от других вагонов тоже, и страж наш прибежал: глаза вылупленные, руки дрожат, крутит головой, чтобы понять, сколько нас тут осталось. Еще бы: ему первому и влепят.

Пересчитал — и за кустики. А оружие свое наперевес, будто в атаку на врага пошел, и долго, кроме матюгов, ничего не слышали. Теть-Дуня рискнула выглянуть, говорит, собаки… Какие еще собаки? Сыскные, что ли? Да нет, говорит, часовые, как псы гончие, только что не рычат и не лают, а так звери, не люди… Гон-то устроили, будто за дичью. Я высунулась, а они мимо, мимо, только кулак кажут!

Ну что не рычат, не лают, это она ошиблась. По-человечески, и правда, разучились. Но зачем собак-то обижать? У охранников язык и манеры шакалов. И вдруг: бах, бах! И стихло. Потом вернулся Петька-недоносок, в глине весь, грязным пальцем еще раз всех пересчитал, не залезая наверх, и палец у него, мы все это видели, дергался вверх-вниз. Потом его вызвали в штабной вагон. Вернулся — будто на коне приехал: поддатый, и нос кверху. Как сказала наблюдательная теть-Дуня: «Видать, поощрили банкой тушенки, а то и стаканом самогонки… За удачную охоту».

А уж когда забарабанили колеса, и можно было говорить не таясь, теть-Дуня прочитала «Богородицу» — и вслух, не для кого-то, скорей для самой себя, произнесла, что Скворчик-то был первый из нас, кто решился покинуть вагончик…

А я вдруг подумал, что Скворчик, которого мы так мало знали, тоже из лишних людей… Был, да весь вышел. В расход. Осталось двадцать три. Тоже лишних. Кто следующий?

Петька-недоносок сразу догадался, что мы стали его бояться.

Однажды, хлопая при пересчете каменной ладонью по головам, не выдержал, похвастал, мол, я вашу птичку разлетную со второго выстрела снял, да и бегает-то он неважно. Хоть бы зигзагом, а то прямиком да прямиком по полю… Его только на мушку брать, как в тире! А я по стрельбе в части первенство завсегда держал! И смотрит: впечатлило? Не впечатлило?

А однажды перед нами выступил уже как герой гражданской войны, с Чапаем будто воевал, так вот. Кино, говорит, смотрели? Это про меня.