Анатолий Приставкин - Вагончик мой дальний

— Чапай, что ли? — спросили с издевкой.

Но издевки он не понял и важно отвечал, что не Чапай… Вот кто рядом с Чапаем-то был?

— Ну Петька…

— Он. Перед вами. Собственной персоной.

— Так это когда было-то, — усомнился спрашивающий, а мы уж молчали. — И не похожий совсем.

— Изменился. От перенесенных многих ран. — И спросил хитро: — Сколько мне лет, а? — Грудь при этом открыл, а она вся в наколках, будто художественная галерея. Сталин там, Ленин, Кремль и крупно: «ЗК — Забайкальский Комсомолец!» А во всю левую руку, когда заголил: «Не забуду мать родную!».

Тут мы стали вглядываться: вроде как подросток, а шея вся в морщинах, и зубы стальные. Говорят же: маленькая собачка до старости щенок. А в чапаевского Петьку все равно никто не поверил. На бывшего уголовничка больше тянет.

Но вот, когда похвалялся давеча, что девочек потребляет, это от зависти. Штабные строго-настрого запретили без них кого-нибудь трогать. Не вырос, мол, еще, чтобы на девочек глаз класть. А я ночью однажды проснулся, услышал, как он к теть-Дуне подлез, разоткровенничался, стал у нее выклянчивать хоть кого-то на ночь.

Сперва-то на голос брал, на понт, ружьем своим в нос тыкал, но теть-Дуня и не такое в жизни видала, ее ружьем не напугаешь. «Да ступай ты от меня! — сказала она Петьке. — Псиной от тебя несет, не моешься»! А он тогда захныкал, стал на жизнь жаловаться, тушенку в руки совать. Просил, ты уговори кого-нибудь, их ведь все равно штабные употребят по пьянке, а мне до смерти хочется попробовать.

— Эх, Петька… — Теть-Дуня головой покачала. — Они, — это про нас, — хоть мельче тебя, пужливей, хоть зверьки в твоей клетке… Но люди! А ты — скот и есть!

— Но, но! — зарычал он тогда, даже взвизгнул, разбудив весь вагон.

Прикладом винтовки в пол постучал для острастки. — Сравнила хрен с пальцем!

— Да так и есть, — сказала теть-Дуня со вздохом. — Ружье тебе вручили врага убивать, а ты возомнил из себя… Дурак-то с ружьем — похуже врага будет!

— Я дурак? — пер на нее недоносок. — А вот к стенке поставлю, как контрреволюционерку, будешь знать!

— За что же это?

— За слова разные…

— А кто слышал?

Тут мы заорали, что мы ничего не слышали.

— А мне все равно больше поверят… А то выведу на рельсу и скажу: «Хотела убечь».

— Ну и опять дурак, — сказала теть-Дунь. — Кто же станет бечь, когда все знают, что ты Скворца подстрелил?

Петька вроде опомнился, замолчал. Пробормотал сквозь зубы, направляясь к выходу:

— Вот то-то! И бойсь… Вы все бойтесь! — крикнул уже нам. — Я страшный, когда разозлюсь!

И спрыгнул в темноту.

На какой-то остановке, поздно вечером, Петька-придурок явился, как всегда, за девочками. Пока они собирались да шептались между собой, осмотрел хозяйским глазом левую половину вагона, ткнул пальцем в меня и Шабана: «Ты и ты!».

— Это куда? — спросил Шабан недовольно. Я промолчал. Велят — значит, знают куда.

— На кудыкину гору! — буркнул посыльный. — Пошевеливайся! Начальство не любит ждать!

Нас повели вдоль эшелона в головной вагон. Девочки, которым уже все привычно, впереди, а мы с Шабаном следом. Когда спотыкаемся о шпалы — нормально-то отвыкли ходить, — Придурок тычет прикладом: «Шаг влево, шаг вправо… За побег… Стреляю без предупреждения!».

Это он для собственного удовольствия. Знает наперед: никуда мы не побежим, особенно после случая со Скворцом.

Штабной вагон — пассажирский. Мы о нем наслышаны. Ступеньки, тамбур, узкий коридор. Протолкнулись друг за дружкой вовнутрь и очутились в просторном помещении, освещенном керосиновой лампой, подвешенной к потолку.

За столом, заваленным закусками, спиной к нам сидел человек без кителя, в нательной рубашке. Не обращая на нас внимания, он налил в жестяную кружку водки, опрокинул в себя, крякнул, не закусывая, и только после этого обернулся. Лицо его было неестественно белого цвета, белей его рубашки. Я так его и прозвал про себя: Белым.

Девочки же называли, как он велел: Лёшей.

— Явились? — спросил он в пространство. Мне показалось, что он сильно пьян.

— Так точно! В комплекте. Как приказали! — заверещал тенорком сопровождающий. Тут у него и вид и манера говорить, я со злорадством это отметил, были не такие, как с нами.

— Сделал дело — гуляй смело! — добродушно бросил Белый Леша.

— Слушаюсь! — торопливо подхватил тот. — Обратно когда?

— Когда — скажем. Катись отсюдова…

Придурка как водой смыло. А Белый Леша долил в кружку водки, собрался пить, но отложил, крикнул кому-то:

— Так сколько ждать?

Из-за перегородки объявились еще двое, оба, как Леша, без мундиров: один в синей майке, а другой полуголый, с волосатой грудью.

Этих я про себя сразу прозвал Синим и Волосатиком. Они тоже были на взводе.

Не обращая на нас с Шабаном внимания, они шагнули к девочкам, стали медленно вытеснять их в соседнее помещение. Все молча, без слов. Но девочки, кажется, привыкли к такому обхождению. Они покорно отступили в коридор и исчезли за перегородкой.

Мы продолжали стоять за спиной Белого Леши, глядя, как он отхлебывает из кружки, наклоняя стриженую голову к столу. Но что-то, видать, его осенило. Он поднялся с места, и мы увидели, что у него вместо ноги протез. А может, просто деревяшка, скрытая брючиной. Он постучал кружкой по деревяшке и крикнул:

— Симуков! Верни Зойку!

— Зачем? — спросили игриво из-за перегородки.

— Она мне нужна!

— Она всем нужна, — сказал невидимый Симуков.

— Хватит вам и Милки, — сказал Леша Белый властно. Стало понятно, что он тут главный.

— А если не хватит? — неуверенно возразили из-за стенки и вдруг заорали в два голоса:

— Вот именно! — подтвердил Леша Белый. — Больше ничего и не умеете… — И закричал так, что эхо отдалось в конце вагона: — Зой-ка! Наплюй на них и топай, маршируй сюда!

Не сразу объявилась Зойка. Рубашечка на ней была расстегнута, и можно было увидеть белые полусферы грудей. Проплыла уточкой мимо нас, только косой вильнула, даже не повернула головы. А мы с Шабаном на ее распахнутую грудь уставились. Не могли оторвать глаз.

Не знаю, как Шабану, а мне вдруг подумалось, что мы тут прямо как в театре. Перед нами пьют, ходят, гуляют… На нас вообще ноль внимания — фунт презрения, будто мы не существуем. А нам так даже интересней: цельный спектакль после стольких месяцев прозябания в вагончике. Еще было бы интересней, если бы не опасались, что нам тут приготовлена похожая роль.

А Леша Белый посадил Зойку к себе на колени и, придерживая за поясницу, стал совать ей в губы кружку. Она молча отворачивалась — водка лилась ей на грудь, на пол, — но с чужих колен не слезла. За стеной громко гоготали мужчины и повизгивала Мила. То ли плакала, то ли смеялась.