Юрий Миролюбов - Прабкино учение

Война, конечно, шла, но какая война: — то австрияки на заре сделают десяток выстрелов, то — мы. Дед Иван готовился к Рождеству, достал сена, накошенного еще летом, за горой, сходил верст за двадцать в деревню и вернулся со снопом, говоря: «К Рождеству — Сноп самое нужное дело! Без Снопа, как без попа! Слава Богу, опеньки есть, брусника, ягода разная, соленое. Отпразднуем, а там и Яра встретим». И с утра в Рождественский Канун, дед вымел начисто свою колыбу, устроил в углу, под иконой, Красный Кут, с горшками кутьи, дикого меда, взвара из сухих ягод, положил всюду сена, сухих зеленых веток — Колядина Клечева, и пришел к нам. «Кто желает, пожалуйте вечером, по звезде, до нашей вечери, Кострубицю справлять!» Мы взяли с собой чай, сахар, кое-что, и пришли к деду. Он важно заседал в Красном Куте, за столиком, и прятался за солдатскую буханку хлеба; как только кто входил, спрашивая: «А видишь ли меня, сынок?» Входивший отвечал по заведенному обычаю: «Нет, деде Иване, не вижу!» — «Ну, дай-бо, чтоб и на тот год не бачил! Дай-бо жита, пшеницы, по милости Щедрини-Кострубици!»

Отпраздновали мы с дедом Рождество, а на Новый Год он пришел на заре. «Вставайте! Пойдем Ярилу встречать! Он сегодня покажется!» И действительно, когда мы взобрались на гору, на скалу, показалось солнце. Радости деда пределов не было. Он крестился и умиленно шептал: «Слава Тебе, Младенче, Христе Исусе! Яра сподобились видеть». Потом обернулся к нам. «Давно то было, так давно, что и сказать нельзя. Тут наши предки Яра славили, тут и церква ихняя была, да давно пропала, и камня от нее не осталось, а народу известно, что была, и дед мой мне говорил, что тут она была, а там, пониже, град был наш, богатый и прекрасный, да мадьяре порушили. Тысячу годов прошло, а все наша Лемковщина не забыла!» — и рассказал нам как были богаты русские предки, какая у них была сила, и какая слава. Прошли давно те времена, как «Боярин Згинко был, да когда стали вороги подступать, увел он людей на полночь, на Русь, а мы — кто за ним ушел, а кто в колыбах, в лесах попрятался, да потом вышел и стал под мадьяром жить, веру Христианскую принял, но никто про старое не забыл, и каждый дед внуку старовину рассказывает, и всяк знает, как от нас Русь пошла, и что мы тоже Русь». Долго и умиленно рассказывал Дед Иван про древние дела. Кострубиця-Щедрыня, казалось, сама слушала, в снега куталась, всякую былинку Божьей волной, белой шерстью снежной укрывала, ледяшками звенела, синицей щелкала, морозом хрустела. Странным и далеким казался нам дедов сказ. И когда пришла весна, потекли ручьи, а трава зазеленела, пришел он к нам снова, на Зелены Святы звать. Вся колыба его была в зелени, на полу лежала трава, в Красном Куте стоял Сноп. Дел кланялся всякому, зажигал каганец, [79] Каганец м. южн. и зап. плошка, жирник, лампадка, ночник. ( В.Р.Я. ) обходил пришедшего кругом с огнем в руке, потом вышел перед колыбой, костерок развел, с каганцом в одной руке, с пучком зелени в другой, кругом ходил, славил Бога: «Господи, Христе, да буде Слава Твоя, а да буде Зелено Свято Твое славно, та Дажбо, дай Дажде, дай воды, дай студеницы-криницы, а оген дай!» И после, набрав чашку воды из ручейка, тут же бежавшего по горе, кропил нас, говоря: «Пусть вас Брани-Бог хранит! Та пусть до вас Перун не торкнеться! Та пусть вас Лихо обойде, за то, что старца Деда хоронили от зла!» После он нас пригласил «Зеленые Стравы покушать». А то был наш зеленый, щавельный, борщ, без мяса, без жиров, с хлебом и луком. Мы поели, каждый — ложку-две, а тут как раз нам порции сбросили с самолета, нанесли мы Деду мяса, хлеба, сала, луку, чаю, сахару. Сидит Дед на лавице, кланяется каждому, за приношение благодарит, а сам слезы утирает. Добряк был он, жалко ему было что мы, молодежь, на войне, что опасность кругом, каждый день всяк из нас убитым оказаться может. Ну, да мы не унывали! Смеемся, Деда тормошим, по спине его похлопываем. «Ничего, Бог не даст, свинья не съест! Живы будем, что там!» Уютно нам было с ним. Пошлем команду в лес, подстрелить дикого кабана, а Деду — лучший кусок, соберут ягод — и Деду миску, не то котелок, а придет нам усиленная порция, сырое мясо, сало, Деду обязательно — своя порция. Весной он нас диким луком, огурцами потчевал, редиской, за колыбой у него огородик был, а мы с ним табаком, чаем, хлебом делились. И вот однажды, после Троицы, стали австрийцы шуметь у себя, стучать железом, а однажды утром и огонь по нашей позиции открыли! Долбит их артиллерия, да все либо вбок, либо впереди, а тут вдруг как грянет совсем рядом! Солдаты сейчас же кинулись за гору, потом, вижу, бегут оттуда ко мне: «Ваш… вашбродь… так что Деда!» — «Что Деда? Да говорите же толком, вот, ей-Богу, никак научить не могу!» — «Так что… Убило Деда!» — «Что?.. Да неужели?..» — кинулся я сейчас же назад, и вижу, от колыбы ни щепочки не осталось, а там, где был вход, лежит Дед, руки сложил на груди, вроде как бы улыбается!..

— Дедушка!.. Милый, Дедушка!.. — тронул я его рукой. — Куда тебя ранило?

Он слабо простонал, подвинулся, открыл глаза, перекрестился с трудом и еле слышно произнес: «Бог… дал… смерть легкую… Храни вас Брани-Бог за добро ваше!.. А мне — пора к Исусу идти…» — и скрестив руки на груди, еще вздохнул раза два, улыбнулся и помер.

Сколько убитых пришлось видеть нам, а этого мы никак не могли забыть, ни примириться со смертью. Долго помнили мы про Кострубицу, да про Зелены Святы его. Часто, уже потом, в беженстве, вспоминал я его жизнь и смерть. Да, Дед Иван был живой сокровищницей русского прошлого! Как же забыть про него?

« Рождество Твое, Христе, Боже Наш ». Едет Святой Микола на дровнях первопутком, на церкви молится, сколько домов в деревне, спрашивает. А за ним на тройке, в резных санях, спереди по русалке вырезано, сзади рыбий хвост завился, Декабрь-Батюшка в волчьей шубе пожаловать изволил. Летит Декабрь, шапку бобровую на глаза надвинул, будто Миколу не узнает, обогнал, помчался. А конек Миколин шажком идет, спешить некуда, из села в село, из хутора в хутор, то на гору, то с горки, по мягкому насту. Остановился у двора одного, а там баба жалуется:

— Уж так-то Бога просила, уж так молила, да Мишу не уберегла. Захворал, бедный, лежит, стонет, в жару мечется.

Посмотрел Свят-Микола, глаза добрые слезой затуманились, бороду щиплет, думает, да и говорит:

— А ты, баба, возьми-ка это, да ему височки потри, может полегчает.

И взял снегу полную рукавицу, сдавил и дал бабе в руки. Побежала та в избу, потерла Мишины височки, а он глаза открыл, есть запросился. Пока давала ему молока, хотела проезжего человека поблагодарить, а он уехал. Едет шажком Свят-Микола и слышит — молитва материнская к нему доходит:

— Свят-Миколушка, батюшка! Уж какими мне слезами теперь плакать? Встал мой Мишенька, встал родимый… А ты, Свят-Микола, проезжему человеку пособи. Трудно ему будет, помоги. Лошадка-то у него — дым один! Идет, пар изо рта, а чтоб тянуть, так сил-то и нету.