Юрий Миролюбов - Бабушкин сундук

Бабушкин сундук сдвинулся с места, покосился, рухнул набок, гремя столетним замком, от которого и ключи потеряны, и из-под него потекла — сначала тонкая — струйка крови, потом ручеек, а потом речища, море черной человеческой крови, и побежали во все стороны, бросая свои сундуки, люди — с одной только мыслью, как бы избежать, как бы уцелеть, а за ними — дым, пламя… Всероссийский бабушкин сундук вспыхнул, и пламя пожрало заключенные в нем тысячи невиданных вещей, одна другой краше, веками хранимых. И кто-то обмакнул в кровь огромное полотнище, и мотнул им, а в небе написал огненными буквами: “Братоубийство, преступление… лета… тысяща девятьсот осемьнадцатого…”

Сегодня, в изгнании, вспоминаю я милое детство, белых голубей моих, стариков, погибших ни за что родных и знакомых, всех умученных и расстрелянных, грустно улыбаюсь и думаю:

— И зачем они его открыли? Зачем тронули бабушкин сундук?

А в памяти встает дальняя гостиная и дубовый, тяжелый, недвижимый сундук моего детства. Мысленно подхожу к нему, трогаю крышку, касаюсь, и… о чудо! — замок открывается сам собой, и из-под приподнятой крышки встает мой милый, вельможный, пахнущий дикими травами и яблоками — мир. Тысячи вещей, тысячи дней и событий встают, улыбаются, говорят хором:

— Здравствуй, Юра! А помнишь, ты был в атласной рубашке и бархатных штанишках? С утра бегал во дворе, и голуби тучей кружились над тобой? А помнишь Сорокопановку? Далекие пруды и тополя? Помнишь?

— Помню! Все помню, ничего не забыл и до самой смерти не забуду!

Бельгия, 1947 г.

Отец наш был человеком образованным, имел, кроме диплома Учительского Института, еще фельдшерский, ветеринарный и агрономический. Последние три — среднего уровня. Однако, эти знания дали возможность ему действительно служить людям. Что бы ни случилось в селе, бежали к батюшке: он все знает, и во всем поможет. Как-то, помню, уехал я верхом, поскакал в степи, возвращаюсь, и вдруг слышу, суматоха, крик, плач в одном дворе. “Что случилось?” — спрашиваю. — “Корова помирает!” Я мигом поскакал к дому. Отец как раз был во дворе: “Папа! Папа! У Петровцев корова помирает!” Отец ответил: “Беги в кабинет, захвати мой саквояжик!” Я кубарем слетал в дом и принес чемоданчик с лекарствами и инструментами. Отец взял, и поскакал к Петровцам. Туда же побежал и я. Застал я отца наклонившимся над раздутой коровой. “Ну, Господи, помоги!” — перекрестился он, ощупал живот коровы, и вогнал туда инструмент, похожий на отвертку. Сейчас же из брюха коровы вырвались газы, зеленая, некрасивая масса, похожая на жидкий навоз, и корова как бы вдвое уменьшилась.

— Это — тимпанит, — объяснил отец: она наелась клевера у реки, рогоза, а потом напилась! Если не выпустить газы, животное может помереть.

Кругом, бегали куры, толпились ребята, плакали бабы.

— Ну, вы, теперь потише! — сказал отец. — Бог спас вашу коровку, травы, сена больше не давайте сегодня. Дайте пойла с мукой, горстью сахара, а завтра, даст Бог, она уже будет здорова.

Я помню, как благодарили отца люди. Он же, приласкав детей и оделив их карамельками, которые всегда носил в кармане подрясника, сказал мне:

— Ступай домой! Я сейчас приеду.

Однако его не так скоро отпустили. Тем временем корова была уже на ногах.

Было часов восемь вечера. Солнце ложилось. В столовой уже был накрыт ужин. Наконец отец приехал.

— Спасли коровку! — весело сказал он. — Если бы не ты, пожалуй, пропала бы! — и показал на меня.

Нельзя описать, как я себя почувствовал при этом. Как же, мне и десяти лет нет, а как отличился.

На другой день папа за чаем сказал: “Видишь!.. Людям надо служить. Этого не объяснишь, как. Ну, вчера, помнишь? Это вот, была служба народу… Вот так и делай”.

Дня через два он еще сказал:

— Помнишь корову? Жива, здорова!.. Мы помогли людям делом. Делом помогать надо, и делом служить! Языком же болтать, это — не помощь.

Сколько помню, так и вижу отца, то — верхом, то — в телеге, вечно спешит. У одних — требу справляет, у других — скотина больна, у третьих — древнюю старуху травами лечит. У мужика хлеб вымок, не вырос — там уже ходит отец, осматривает, говорит, что делать. Любили его люди!

Вот, вспоминаю, и радуюсь: наш папа был человеком деятельной, христианской любви к ближнему. Дай Бог ему вечный покой и царство небесное!

Сан Франциско, 1963 г.

Отец мой, кряжистой складки человек, поверил какому-то маклеру, вложил деньги в мертвое дело, с треском их потерял, ругался, платил по векселям, еще ругался, наконец объявил неутешной матери:

— Поедем в Юрьевку!

— Зачем?

— Там Клюшниковское именье, оно так запущено, что хозяин три года ищет управляющего!.. Никто не держится!.. Приедет — и уедет!..

— “На тебе, Боже, что мне не гоже!” — возразила она, — ты что, лучше других?..

— Конечно!.. — рассмеялся папа, — да вот и Юрка — помогать будет! — сказал он, хлопнув меня по плечу, — правда, Бублик?

— Правда… ответил я, — а там речка есть?

— Не знаю, — сознался он, — ну, да это — пустяки, сделаем!

И целыми днями я ходил зачарованный, думая о предстоящем путешествии в Сорокопановский край, в Юрьевку, и о том, как будем делать речку.

Клюшников оказался человеком податливым, и дело было быстро слажено. Отец получил деньги на перевозку и первоустройство, а дальше нужно было самим размышлять.

— Да откуда ты их возьмешь?! — разубеждала мать, — подумай!.. Если другие — не смогли….

— Бублик! — серьезно сказал мне отец, укладывая чемодан, — поедешь со мной?.. Сначала мы, а потом мама и остальные. Идет?

— Неужели?! — обрадовался я, — конечно, папа!

— Ты что еще выдумал?! — сердилась мать, — куда ты поедешь с ребенком?

— Поедем, и — больше ничего! — заявил папа, — мы с Бубликом — сила! Робинзон ведь ездил!

— И еще как! — подтвердил я.

Все рассмеялись, и в конце концов мама согласилась.

На заре меня разбудили, одели, усадили в зеленую, раскрашенную розами бричку, и мы покатили, напутствуемые солнцем, причитаниями старой няни и лаем двух собак, к сожалению, оставшихся до последнего дня.

Дорога шла полями, увалами, над которыми плыло апрельское тепло, и стоял птичий свист.

Лошади фыркали, мотали гривами, бойко выстукивая копытами по мягкой, еще сыроватой земле,

По зеленой траве, в голубой бесконечности ходили овцы, черные пастухи снимали шапки, кланяясь отцу. Здоровались и встречные мужики, знакомые еще с детства. Кое-кто останавливался, заводил длинные разговоры.

К обеду мы были у Днепра, а когда стало садиться солнце, подъехали к пристани, полной народа, телег и лошадей.