Юрий Миролюбов - Бабушкин сундук

В открытые окна рвались цветущие ветки сирени, жасмина, дафнии. Дальше цвели всякие цветы — и приземистые, и высокие, и совсем высокие. Наши друзья-герани кивали красными головами, и повсюду вставали купы цветущих флоксов, как бы вырядившиеся на праздник, говорящие: “А посмотрите-ка вот сюда, добрые люди! Разве мы не ярче других, не стройнее и не веселее?” Но и другие тоже не отставали: “А мы? Чем мы хуже их? Посмотрите на наши душистые гроздья, в которых еще дрожит утренняя роса. Разве не красиво?” И правда, красиво, но и заросли разноцветных майоров хороши, и каскад капуцинов, и тажеты, и пионы — да кто же говорит, что пионы не прекрасны? И огромные ромашки, с большое блюдечко, и густые купы резеды — даже скромной резеды — красивы, могучи, умопомрачительно душисты. Ну кто же может отказать в красоте гвоздикам, или тюльпанам, слегка покачивающим своими чашечками? Но цветы спорят. Они выпячиваются, одни перед другими, они стараются затмить друг друга красотой. Одна капская фиалка молчит, склонив головки. Она спит днем. Она показывает свою сияющую красоту ночью, когда люди спят, и когда красотой ее цветов любуются только звезды. Множество жуков, бабочек, ночных насекомых барахтается в ее сверкающих цветах. Капская фиалка цветет, движется, и тогда ее красота ни с чем несравнима, потому что все дневные цветы опустили головки, закрылись лепестками, спят… Тогда ночная фиалка, [12] Фиалка ж. цветок и растен. Viola; фиалка трехцветка, анютины глазки; фиалка пахучая, маткина душка; ночная фиалка, Hesperis, ночная красавица. ( В.Р.Я. ) да еще любка, [13] Любка , род многолетних трав (семейство орхидные). Свыше 50 (по другим данным, до 200) видов, в Северном полушарии. В России 8 видов. Наиболее распространена любка двулистная (ночная фиалка), растущая на опушках и полянах в лесах. Цветки белые, в рыхлых кистях, с приятным запахом, усиливающимся к ночи (отсюда второе название) и перед дождем. Молодые клубни (так называемый салеп) применяют с лечебной целью как обволакивающее средство. Декоративное растение, нуждается в охране. ( ИЭС ) только и царствуют. Никто им не мешает, и они обе между собой не спорят. У обеих много своих жучков и мотыльков, и обеими ими любуются вечные звезды.

Ночью звенят на все лады сверчки, кузнечики, южные породы свистунов — цикады, и этот звон, шум хрустальных и серебряных колокольчиков то нарастает волнами, как прибой океана, то падает, а то снова подымается, и так до зари, всю ночь напролет. В небе идут созвездия, стада серебряных и золотых огней, как немеркнущие свечи ангелов, течет сверкающая, алмазная пыль, а внизу сияют нездешним светом капские фиалки и любки. Вся ночь протекает на их глазах. Днем они спят. Солнце для них слишком ярко, и день слишком шумен.

Праба с мамой любят цветущий наш палисадник, но им некогда. Они только на секунду задержутся, взглянут, и сейчас же идут дальше, работа не ждет, но образ этих цветов они носят с собой, в душе и сердце. Но кто по-настоящему счастлив, так это я, мальчик семи лет, мамин сын. Любит меня и Праба. Мы с ней самые большие друзья на свете. Ну а мама — конечно, мама, но… ей всегда некогда, и меня она называет “почемукин сын”. Зато Праба знает решительно все и все объясняет . Для нее нет никаких “почему” и нет такого “некогда”, которого она бы для меня не отложила.

О чем бы ни спросил, все объяснит. Если же, действительно, она занята и разговаривать не может, тогда есть еще в запасе кучер Михайло. Этот добряк-мужик всегда мне рад. Мы с ним тоже хорошие друзья. Он тоже любит цветы и знает, что они между собой красотой хвалятся.

Бегу снова в палисадник, смотрю вбок, где, говорит Михайло, будет цвести еще левкои и туберозы. Там пока ничего нет, кроме высоких зеленых стеблей, одни с пушком, белесые, другие чистые, зеленые, на них взбухли почки, но еще не видно, какого цвета. Вдруг, слышу, зовет мама: “Иди утренничать!” Это наш второй завтрак. Когда прибегаю на веранду, Праба меня тащит прямо к рукомойнику, моет руки, лицо, вытирает, и затем я должен пойти к папе, поцеловать его, потом к маме и Прабе, а потом уж могу садиться за наш шикарный весенний завтрак — чай, кофе, что кому нравится, пирожки, яичницу, посыпанную укропом, петрушкой, зеленым луком, сыр, масло, гренки, редиска со сметаной, варенье, мед, земляника в сахаре. Пока еще по пять-шесть ягод каждому. Папа режет на куски яблоко. Он их умел сохранять свежими с прошлого года. Я пил чай, как папа и мама, а Праба пила кофе. Ей нужно было “для сердца”. Я не знал, что такое сердце. Оно было где-то там, внутри, но где именно, неизвестно. Поэтому я не понимал, что значило “для сердца”. Раз Праба сказала: “Вырастешь, состаришься, поймешь!” Теперь-то ведь понял, да уж ни Прабы, ни папы, ни мамы, ни России у меня нет. Сам [14] Т.е. “один”, “одинокий” (укр.). живу. Скучно живу.

Ну, завтрак кончен, надо еще поблагодарить папу, маму, Прабу. Перекрестился, поблагодарил и выбежал в палисадник. Тут-то и увидел чудо! На левкоях раскрылся десяток чудных, белых, душистых цветов… Я стоял перед ними немой от восхищения, потом вскрикнул и побежал докладывать Прабе с мамой.

На следующий день зацвели и туберозы, еще более меня поразившие.

Вся природа гудела, торжествовала, цвела, разрасталась; деревья, кусты, травы становились гуще, лиственней, выше, богаче. Ветер шелестел листвой, солнце грело лучами, мелкий, серебряный дождик изредка кропил поля, просыпался на зеленую траву, летел дальше. Неистово зацвели сурепы, одуванчики, голубые, белые цветы. Радостно пели птицы, заливался высоко в небе жаворонок и свистели на деревьях озорные скворцы. Летали или, присев на край крыши, пели незатейливую, но такую милую песенку ласточки. Коты, ходя по двору, недовольно поводили ушами, смотрели искоса на ласточек, а те кидались десятками на них, тыкали острым клювом и улетали. Коты жались к земле, но не выдерживали и кидались в постыдное бегство — куда-нибудь под амбар или под стог соломы. Но тут за ними кидались собаки, и кошки, отчаянно шипя, кидались еще дальше, наутек. Тут взлетал красный, в золоте, петух, восседал на заборе и оттуда голосисто орал: “Ку-ка-ре-ку-у-у!!” — но сейчас же, при виде пса, трусливо, поджав роскошный хвост, удирал в огород. Но оттуда его гнала кривоглазая Мавра: “Пошел! Кш! Ишь куда бегать научился!.. Кш!” — и петух в совершенной панике перелетал через забор в обратном направлении, и вдруг, увидав, что пес убежал к кухне, снова взлетел на другой конец забора и пустил победное и невозможно хвастливое:

— Ку-ка-ре-ку!!

Не так ли часто делают и весьма известные люди? Да и тот же пес — Жук, коль налетит на сильнейшего, сейчас же труса празднует! Однако, пока летит на него — весь храбрость, весь порыв, но испугавшись, он себе весьма легко прощает, и сейчас же, как ни в чем не бывало, снова блещет в гордом виде: “Посмотрите, какой я храбрец! Только что удирал, говорите? Ну что ж, удирал, а сейчас — видите, какой боевой!” И ты ему ничем не докажешь, бесстыднику, что он врет, и что только что низкого труса сыграл. Он, бродяга, ничего такого не признает. Но он хороший, ласковый, верный бродяга. На то он и Жук наш!