Альберт Лиханов - Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4.

И если так подумать — то что же останется?

Тем, кто гонится, гонится, гонится за всем за этим — копит, манипулирует порядочностью и рублишками, — тем, кто живет этим, барахло избрал целью существования на белом свете, — так вот, если подумать подобным образом, — что останется? Пустота?

Кто-то, пожалуй, наивно думает: вот сперва всего добьюсь, раздобуду все, хоть лопну, а потом уж и жить начну. Не начнет. Раздобудет все честно — так там и жизни конец. А нечестно — непременно попадется.

Выдуманный все это мир, иллюзорный. Вещи, даже самые дорогие, на то и вещи, чтобы человека лишь только окружать, не делаясь смыслом его жизни. Вещи на это и не претендуют. Претендует сделать их сутью своей жизни сам человек. Неумный и — не забудем подчеркнуть — неверно воспитанный. В поклонении вещам есть что-то от предрассудков, от сильной ограниченности.

Обожествление вещей, по-моему, низшая ступень какой бы то ни было веры. Этот самообман предполагает, что вещь создает впечатление о человеке и повышает его значимость. Хотя бы самозначимость.

Мелкая мысль и ничтожная цель.

В своей исповеди Игорь — нечаянно, конечно, — сформулировал одну любопытную мысль. «Духовной пищей никого не удивишь, — пишет он, — да и где взять ее? Книги с рук дорогие».

До важного добрались, на мой взгляд, до очень важного. Наивно, вовсе не думая о каком-нибудь обобщении, Игорь означил печальный итог. Вслушайтесь, что он сказал: «Духовной пищей никого не удивишь».

А материальной, выходит, можно. Это за текстом, это подразумевается. Не хватает джинсов — и за ними гоняются, не все, но все же. Машина дорогая, поэтому ее очень хочется, и очень грустно, что, оказывается, надо потратить двадцать пять лет на то, чтобы скопить на нее. Это Игорь сумел сосчитать. Только вот от духовного отмахнулся — его не удивишь, никого не удивишь. Печально. И печаль эта требует размышлений.

Итак, о пище духовной — удивишь ею или не удивишь.

Весь смысл нашего строя прежде всего в том, чтобы накормить человека пищей духовной.

Неужто можно это забыть, отодвинуть в архивную даль — первые дни Советской власти, первые ленинские декреты, среди которых десятки и десятки — о сохранении библиотек, старинных усадеб, музеев, дворцов, которые отныне принадлежат народу. И еще — о детях. О том, чтобы накормить и напоить их. Ленин был политик, но всю его политику как две красные черты пронизывают главные заботы: сохранить культуру и сохранить детей. Главной его мечтой было — раскрепостить народ. А это значило — сделать народ поголовно грамотным, создать институты, открыть тысячи библиотек, выпустить миллионы книг. Переписка и разговоры Ленина с Горьким пронизаны беспокойством вождя: скорее издать классику, подарить людям Пушкина, Гоголя, Белинского.

Сотни театров, музеев, десятки тысяч библиотек, миллиарды книг — возможность для любого школьника — при самом небольшом желании — прикоснуться к самым горним высотам человеческого духа. А кино, а телевидение, а возможность попробовать самого себя в любом из искусств, как говорится, не сходя со школьной парты!

Меньше всего я хотел бы выглядеть в этом месте голым пропагандистом. Лишь человек, не хлебавший лиха и не видавший света, может пренебречь всем, что я перечислил, далеко, конечно, не полно. Государство создало у нас небывалые возможности для потребления духовной пищи, и пищи этой очень много, возможно, даже чрезмерно много.

И вот — «ею не удивишь».

Игорь — парень молодой, судя по всему, немного отведавший духовной пищи — при громадном выборе ее, и я не склонен слишком сильно укорять его за то, что в нем идет от неискушенности, от незнания, от неопытности. Да и точка зрения сия — заемная, не его. Но вот точка зрения требует отпора. И самого решительного.

Такой взгляд — взгляд воинствующего мещанства. Ведь воинствующего обывателя духовной пищей не удивить не потому, что он ею объелся, а потому, что она его не интересует. Для него духовное — нечто неосязаемое, бесплотное. А боевик от мещанства — материалист. Он пощупать хочет, погладить, и не вообще, не чье-то чужое или, скажем, общее — а свое собственное, личное. Игоря печалит, что книга с рук вздорожала, и печаль эта справедлива. Надо, правда, заметить, что и книга с рук ныне продается во многом из-за него, из-за воинствующего мещанина, из-за его потребности даже книгой покрасоваться перед другими.

Книга стала вещью, это верно, — ценной вещью — но, к печали, не потому ценной, что хранит бесценные мысли, а потому, что стала козырем в состязании за высокий престиж человека в своем кругу. Хочу оговориться: не все, конечно, ценят книгу по такому мрачному прейскуранту, да, не все, за нужной книгой гоняется ученый, писатель, аспирант, настоящий книголюб, — но немало, да, немало скупает книги и такого народу, которого как раз «духовной пищей не удивишь». Книга ему не как пища нужна, а как форма доказательства своей культурной значительности — без культуры нынче никуда.

Юмористы обкатывают сюжет: в знаменитом театре на премьере сидят одни иностранцы да торгаши. Иностранцы меня в этом контексте не интересуют, а торгашам театр нужен для демонстрации своих торгашеских возможностей.

Выходит, духовной пищей не удивишь, во-первых, того, у кого смещены цели жизни и кто материальное ставит выше духовного, — это важный момент. Вредоносность этой философии прежде всего в том, что, внушенная безусым юнцам, она безобидно позволяет им пропускать подлинную духовную пищу, оставляя лишь всевозможные ее суррогаты — коктейли из низкопробных закупных фильмов, худых телекартин да развлекающей музыки, разобраться во вредоносном влиянии которой требуется ум и усиленное потребление настоящей духовной пищи.

Воинственность действенного мещанства — как раз в этом: заставить молодняк пропустить в жизни самое главное — поиск ее духовной сути. Превратить этот молодняк в себе подобных рвачей дефицитного пока вещного имущества.

Да, это так. Все, кажется, ясно.

Печально одно. Пустеют наши библиотеки. Наплыв народу — в дни студенческих сессий и выпускных экзаменов. Много мудрых мыслей пылятся на полках невостребованными, непрочитанными. Мысль же о книгах на книжных полках отдельных квартир приводит меня в трепет. Эти книги — в массе своей — напоминают узников, замкнутых в оковы стеклянных шкафов, так и не допрошенных с пристрастием. Подумать только — пять миллиардов книг во всех библиотеках страны и тридцать — в шесть раз больше — в домах людских. Узнать бы еще — сколько их, так ни разу и не раскрытых?

И вот уж грешная мысль неотвязно следует за мной. «Духовной пищей никого не удивишь», — может, не удивишь потому, что слишком много ее? Слишком доступна, близка, а оттого и цена ей меньше? Слишком легко попасть в музей — не оттого ли люди, живущие с ним по соседству, так ни разу в нем и не бывали? Не потому ли есть москвичи, не знающие, где Третьяковка?