Иван Шевцов - Любовь и ненависть

— Скажите, мистер… не знаю вашего настоящего имени, вы тот, за кем мы шли сюда многие сотни миль, или вы… двойник его? Мне это очень важно для себя, для истории.

В глазах Кузовкина на миг сверкнули озорные и горделивые искорки, но он тотчас же погасил их и ответил строго, спокойно, с достоинством:

— Я советский гражданин. Так и запомните, мистер… для истории.

Несмотря на бессонную тревожную ночь, настроение у всех было приподнятое, бодрое: всех радовало, что врагу не удалось ускользнуть. В кубриках матросы между собой говорили, что в мирное время государственная граница — это тот же фронт. А флот наш стоит на границе. Люди как-то подтянулись, даже те, кто склонен был к беспечности.

Но к вечеру нас расстроило неожиданное известие. Получили свежие газеты. В "Советском флоте" прочитали краткий некролог о кончине контр-адмирала Пряхина. Северному флоту он отдал немало лет своей жизни: служил здесь и во время войны и после. Поселковый Совет по предложению командования базы решил назвать одну из улиц Завирухи Пряхинской.

Несколько дней я жил словно в каком-то тумане. Смерть Дмитрия Федоровича чем-то напомнила мне гибель моего отца. Это было давно-давно. Помню, тогда я около месяца ни с кем не разговаривал и никого не хотел видеть. Потом далеко от родной деревни в великом городе на Неве я встретил человека, который был моим "крестным отцом", дал мне путевку в жизнь, благословил меня на трудную морскую службу.

И вот теперь нет и его. А я ведь собирался послужить еще под его началом на Черном море. Не довелось…

Перед глазами все время стояла Ирина, одинокая и беззащитная — так мне казалось, — подавленная горем. Я видел ее во сне седую и состарившуюся. Письма от нее все не было. Теперь ей, конечно, не до писем. Я раза два принимался сам было ей писать, но как-то ничего не получалось: все слова казались мелкими по сравнению с ее горем. И все же я написал ей письмо, потому что не мог не написать. Я писал о том, что вот только сейчас глубоко понял, кем был для меня ее отец. Я старался утешить ее. Не знаю, насколько мне это удалось.

Примерно через неделю, чтобы немножко рассеяться, я пошел в кино. В фойе неожиданно лицом к лицу встретился с Мариной и Левушкиным. Марина нисколько не растерялась и не смутилась. Сказала просто:

— Добрый вечер. Давно не видно что-то… — и не добавила ни «вас», ни "тебя".

— Дела, Марина, — ответил я как можно «нейтральнее». Нам бы на том и кончить разговор, но черт меня дернул сказать: — А тебя, я слышал, росомаха чуть было не съела.

Получилось глупо, неуместно, грубо. Я понял это тотчас же, но было поздно: слово не воробей, вылетит — не поймаешь.

Марина посмотрела на меня жестко и осуждающе, будто говорила: "И это все, что ты мог мне сказать?" Но вслух произнесла не то шутя, не то с вызовом:

— Съесть меня, оказывается, не так легко.

И больше ни звука. Взяла решительно под руку Левушкина и, встряхнув головой, увела его в другую сторону.

Обиделась? Но за что? В чем я виноват перед ней?

Во время сеанса я немножко забылся, а вышел на улицу — и опять почувствовал мучительную неловкость и стыд, причины которых так и не мог выяснить для себя.

Я стоял один, не спешил уходить домой: хотелось собраться с мыслями. Невольно возник вопрос: а они счастливы? Есть ли здесь любовь, глубокая и большая, которую ищут люди и которой, конечно, достойна Марина? Я вспомнил ее сияющее лицо, влюбленные глаза, которыми она смотрела на Левушкина, и твердо решил — они счастливы. По крайней мере, так мне хотелось — радоваться чужому счастью, как радуешься, тихо и без восторгов, счастью близких людей. Вспомнил Ирину и почувствовал тотчас же тихую сжимающую боль в душе, которую ничем заглушить нельзя, а можно лишь перетерпеть. И понял я, что так будет всегда в жизни людей, и через сто и больше лет после нас, когда исчезнут потемки полярной ночи, растает лед на Северном полюсе, вырастут пальмы у ныне холодных скал. Люди будут жить легче, проще, красивей и, очевидно, интересней нас. Но любить они будут так же, как и мы, и страдания, приносимые любовью, вряд ли будут отличаться от наших. И под пальмами далекого Заполярья среди счастливых влюбленных пар будут тосковать и грустить одиночки, ищущие свою судьбу.

В этот вечер дома меня ждал сюрприз — письмо от Ирины. Сердце забилось, свело дыхание. Я читал обратный адрес на конверте и боялся его распечатывать.

Иринка…

Включил свет и стоя, не снимая шинели и шапки, начал читать.

Письмо было длинное, взволнованное. Я прочитал его сразу, одним дыханием, быстро-быстро. Затем начал снова, медленно, останавливаясь после каждого предложения. Но из всего длинного горячего письма я схватил лишь одно: Ирина возвращается в Оленцы!

Хотелось сказать об этом всем-всем, всему баренцеву побережью: Иринушка едет!.. Вы слышите, холодные волны и голые скалы! Слышите, Лида и Захар, Сигеев, Новоселищев, лейтенант Кузовкин! Дочь адмирала Пряхина едет работать туда, где воевал и служил ее покойный отец, замечательный русский человек, настоящий советский моряк.

Я спрятал письмо в карман кителя у самого сердца и вышел на улицу. Было темно и ветрено. Холодом дышал Северный полюс. Где-то недалеко в океане шел снег. Я не сразу решил, в какую сторону идти. И по привычке направился по проторенной тропинке к причалу, где стояли наши корабли. Огоньки на мачтах тускло мигали, раскачиваемые ветром. Отражение их плавилось и разливалось в темной и густой, как деготь, бухте.

Я постоял немного и вдруг вспомнил, что именно здесь любил стоять адмирал Пряхин. Отсюда вверх начиналась Пряхинская улица. И я медленно пошел по ней, слабо освещенной, как, впрочем, и большинство улиц, а вернее, улочек Завирухи. Прошел мимо столовой, миновал парикмахерскую. Света в окнах не было. И вот передо мной деревянный домик, в двух окнах не очень яркий свет.

Почта. Я остановился в раздумье, чувствуя у груди своей Иринкино письмо. Почта уже закрыта, но телеграф работает, это я знал. Подошел к окошку, попросил телеграфный бланк. Написал коротко: "Телеграфируй отъезд. Жду". Потом подумал и добавил: "Очень жду. Твой Андрей".

Девушка за окошком, молоденькая, светловолосая, с веснушками на носу, быстро оформила телеграмму и, подавая квитанцию, посмотрела на меня такими понимающими глазами, что я не утерпел и сказал ей:

— Она приедет. Это дочь адмирала Пряхина.

И девушка подтвердила:

— Обязательно приедет.

"Она приедет, она приедет!.." — стучало сердце, и пьянящая горячая влага разливалась по всему телу, туманила мысли.

Завируха спала, погруженная в холодный полумрак. Светлячками мерцали редкие уличные фонари. Я шел Пряхинской улицей и думал о том, как здесь, в далекой, но ставшей мне родной Завирухе, сбежались наши тропинки, а может, и широкие пути-дороги, хоть и поздно, после долгих, мучительных и совсем ненужных блужданий. Душа моя, переполненная счастьем, пела, а в памяти друг за другом всплывали образы людей, мимо которых пробегали наши дороги: Марина, за которую я был искренне рад, и библиотекарша, смотревшая на меня сегодня с маленьким злорадством и тайной надеждой, Марат и Дубавин, вспоминать о которых не хотелось, и славные, чистые душой оленецкие друзья Ирины — Захар и Лида, Кузовкин и Новоселищев. И наконец, Игнат Сигеев. О последнем думалось почему-то больше всех. Было жаль его, человека цельного и красивого. Понял я, как трудно будет такому найти в жизни сердце, которое откликнется на его зов, и нелегко ему будет забыть Ирину, которую он любил.