Георгий Фруменков - Декабристы на Севере

В 1834 году Соловки посетил в качестве туриста известный историк, литературный критик и общественный деятель А.В. Никитенко. В дневнике за 1 августа он оставил такую запись о монастырской тюрьме и ее узниках:

“Каждый из заключенных имеет отдельную каморку, чулан, или, вернее, могилу: отсюда он переходит прямо на кладбище.

Всякое сообщение между заключенными строго запрещено. У них ни книг, ни орудий для письма. Им не позволяют даже гулять на монастырском дворе. Самоубийство — и то им недоступно, так как при них ни перочинного ножика, ни гвоздя. И бежать некуда — кругом вода, а зимой непомерная стужа и голодная смерть, прежде чем несчастный добрался бы до противоположного берега”. [116] Никитенко А.В. Дневник. М.: Гослитиздат, 1955, т. 1, с. 154.

На минуту прервем печальную повесть о страшной судьбе, уготованной декабристу на Соловках. Передадим полудетективные детали истории, случившейся в это время с самим губернатором.

Едва успел Владимир Сергеевич Филимонов закончить переписку по делу Горожанского, как в Архангельск явился 1 июля 1831 года посланец царя старший адъютант главного морского штаба капитан второго ранга Кутыгин и в присутствии военного губернатора адмирала Галла на квартире Филимонова опечатал все его бумаги, а самого гражданского губернатора под присмотром фельдъегеря отправил в Петербург, где его заключили в Петропавловскую крепость и отдали во власть Сукина, из лап которого за год до этого вырвался соловецкий узник. [117] См. сообщение Ю.Б. Неводова: Секретное дознание о В.С. Филимонове. К истории распространения литературно политических документов декабристов после 1825 г. — Литературное наследство, т. 60, кн. 1, с. 571–582.

В числе бумаг, изъятых у действительного статского советника Филимонова, оказались выписки из декабристских проектов государственных преобразований, письма отставного полковника А.Н. Муравьева, из которых следовало, что декабрист и губернатор были в дружеских отношениях. Там же хранились пять собственноручных записок декабриста подполковника Г.С. Батенькова, свидетельствовавших о близкой связи его с Филимоновым.

Особое удивление императора вызвало обнаруженное в бумагах секретное письмо барона В.И. Штейнгеля, направленное им 11 января 1826 года из Петропавловской крепости на высочайшее имя. [118] ЦГАОР СССР ф. 109, 1 эксп., оп. 5, д. 417, л. 30–31. В письме содержалась критика в адрес правительства Александра I, новому правительству предлагалась программа преобразований, в частности, высказывались предложения улучшить положение крестьян и горожан, прекратить унизительную продажу крепостных и т. д.. [119] См.: ВД т. 14, с. 181–191. Николай I, лично руководивший следствием, заинтересовался, как мог попасть в руки частного лица секретный документ большого общественно-политического значения? Выяснилось, что записку Штейнгеля Филимонов получил от своего родственника генерал-адъютанта Потапова, члена Следственной комиссии по делу декабристов. Снял с нее копию лишь потому, что “всегда старался приобрести бумаги любопытные, в особенности касающиеся до России”, — уверял арестованный. [120] ЦГАОР СССР, ф. 109, 1 эксп., оп. 5, д. 417, л. 43.

Филимонов встречался в разное время с А.Н. Муравьевым, Г.С. Батеньковым и А.А. Бестужевым, но не знал о их принадлежности к тайным организациям.

Владимир Сергеевич упражнялся в стихосложении, драматургии, беллетристике, переводах, печатался в журналах, лично знаком был со многими литераторами, в том числе с Батюшковым, Вяземским, Жуковским и другими. В 1828 году Филимонов прислал А.С. Пушкину свою шутливую поэму “Дурацкий колпак” в сопровождении четверостишия:

А.С. Пушкин ответил стихотворным посланием “В.С. Филимонову”, в котором обратился к философу-поэту как к своему товарищу по перу и единомышленнику. [121] См.: Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10-ти т. Л.: Наука, 1977, т. 3, с. 55.

Одним словом, архангельский гражданский губернатор был просвещенным и передовым человеком своего времени, связанным с оппозиционно настроенной дворянской интеллигенцией. В.С. Филимонов разоблачил жульнические проделки “хозяина края” вице-адмирала Миницкого, и тот был отстранен от должности генерал-губернатора. Популярность Филимонова среди населения возросла. И вдруг такая оказия…

Повод к обыску и аресту Филимонова дали секретные донесения Поллонина по делу кружка Сунгурова и показания самих сунгуровцев — участников антиправительственной организации, созданной в 1831 году студентами Московского университета. Руководители группы — Сунгуров, Гуров и другие, чтобы придать кружку больший вес, сообщили своим единомышленникам, что Филимонов — член их общества и в случае неудачи революционеры могут с его помощью бежать на кораблях “в Англию или куда им будет угодно”. Истина состояла здесь лишь в том, что Филимонов переписывался с кружковцами Гуровым и Козловым, а при встречах разговаривал с ними на политические темы, в том числе касались “происшествий 14 декабря” и вспоминали “о лицах, в них участвовавших, более или менее им известных”. [122] ЦГАОР СССР, ф. 109, 1 эксп., оп. 5, д. 417, л. 64.

19 сентября 1831 года Филимонову объявили от имени царя, что уже один столь неблагоприятный поступок, как хранение программной рукописи Штейнгеля, независимо от прочих предметов обвинения, вполне доказывает справедливость принятых против него мер строгости. [123] Там же, л. 72об –73. 24 октября Бенкендорф объявил Филимонову решение Николая I освободить арестанта из крепости и отправить на жительство в Нарву, установив за ним, теперь уже бывшим архангельским губернатором, полицейский надзор. Позднее наказание было смягчено.

Думается, что для наших целей нет нужды в более детальной характеристике Филимонова и можно вернуться к рассказу о Горожанском.

31 декабря 1831 года “усердствующий соловецкий богомолец” направил в синод первый полугодовой рапорт “об образе жизни” Горожанского, в котором писал, что арестант ведет себя смирно, но “в преступлениях своих ни в чем не признается. Примечательно в нем помешательство ума”. [124] ЦГИА СССР ф. 796, оп. 111, д. 821, л. 6. Из последующих донесений видно, что душевное расстройство Горожанского усиливалось, хотя оно “таилось в нем скрытно и только по временам оказывалось из некоторых сумасбродных речей его”. Караульный офицер подпоручик Инков обратил внимание на то, что Горожанский “неоднократно производил крик и разговоры сам с собою даже в ночное время”, хотя из частных бесед с ним ничего не мог заметить.