Евгений СТЕПАНОВ - Застой. Перестройка. Отстой

Настюшка сказала:

– Ой! Белые мишки на веревке!

Дома Настюшка всех воспитывала, особенно доставалось бабушке:

– Бабуля, смотри, сколько газет валяется! Дедушка тебе задаст.

Когда бабушка завивалась, делала химию, Настюшка называла ее пуделем.

Вообще наблюдения и суждения двухгодовалой дочки меня всегда поражали своей четкостью и конкретностью.

Мама ее как-то спросила:

– Настя, кем ты станешь, когда вырастешь?

– Бабушкой, – последовал феноменальный в своей логичности ответ.

…Шульц пригласил меня к себе в гости (он жил один, загородом, в Мытищах). Выпили, разговорились.

– Галина Ивановна – все-таки святой человек, – сказал Шульц. – Простила меня. Я, конечно, дурак, ляпнул, что Пушкин – это наше все, а кормильца обидел. Она месяц со мной потом не разговаривала. А теперь все нормально, статус-кво восстановлен.

– Слава Богу, – обрадовался я.

– А вот Наташа Дубова все-таки с большим сдвигом по фазе, – продолжил свою речь Шульц, – может не дать в самую последнюю минуту. Так, кстати, и случилось с нашим другом Леонидом Мефодьевичем.

– Как? Они? Они??? – я чуть было не потерял дар речи.

– Вот тут, на этом диванчике, на котором ты сидишь, голенькие лежали. Затем на коврик почему-то перебазировались. А потом, когда уже нужно было делать дело, Мефодьич вдруг начал рассказывать о том, какой он гиперсексуальный, сладострастный восточный мужчина. Но делать ничего существенного не стал. Видно, перепил, переборолся, как он говорит, со Змием. А со здоровьем шутки плохи. Натали, обидевшись, оттолкнула бедного Ерошкина, после чего он – в чем мать родила – бегал и вопил на всю Коломенскую: «Она не дает! Она мне, падла, не дает!» Ну, это я тебе уже говорил. Однако у тебя, я уверен, таких проблем с ней не возникнет. А у меня, честно говоря, уже нет сил никаких с ней общаться. Ни в каком плане! Я устал. Но ты учти: у нее сейчас очень несладкий период в жизни.

– Почему?

– Примкнул к нашей веселенькой компании гитарист Миша Ривкин, тридцатилетний мальчик из хорошей еврейской семьи и стал дружить с Дубовой. А потом и он от нее отказался. Она поэтому, а может, еще почему, уже неоднократно спрашивала меня о тебе. Я тебя охарактеризовал как «настоящего, проверенного бойца, своего парня». Так что – не подведи!

– Да, мне это ни к чему! – сказал я. – Я женщин люблю как людей. Мне достаточно на них смотреть и восхищаться ими. Знаешь, один поэт здорово сказал: «Я некрасивых женщин не встречал!» А наша Натали – просто красавица! К тому же у нее, если мне память не изменяет, есть муж!

– Память тебе не изменяет. А вот Дубова мужу изменяет! – ответил лукавый и остроумный Шульц. – Надо, надо тупорылым спортсменам наставлять рога. Пойми, Наташа не может без «этого». И Дима пусть тебя не волнует. Наташа рассказывала мне: «Ты знаешь, Виталий, как только мы приходили с Димкой домой, так сразу же и начинали… И все равно мне не хватало! А теперь, когда он в армии, мне и вовсе трудно. Я – сексуально-зависимая дама».

– И все-равно как-то неудобно. – Отбрыкивался я. – Зачем я буду участником греховных отношений, зачем буду делать другому человеку, в данном случае Диме, плохо? Кстати говоря, что он представляет из себя как человек?

– Дима и впрямь уникальный парень. Все делает сам: стирает, шьет, даже вяжет. И охраняет (охранял) – точно охранник зеков – женушку от мужиков. Не совсем, как видим, удачно. Но он по-своему счастливый. Если бы он знал в с е, то, наверное, почернел бы от горя.

От этого разговора я остолбенел. Я слушал Шульца дальше и не верил своим ушам. Виталий говорил еще о чем-то, а я все переваривал-переваривал, совершенно потрясенный, полученную информацию.

Через неделю Наташа и Настя уехали попроведать бабушку Эмму в Кубиковск, а Шульц опять пригласил меня в гости. Поехали втроем – сам Виталий, я и Ерошкин.

Ленька уже был поддатый.

Дома у Шульца он еще хряпнул рюмашку. Потом еще рюмашку, потом еще одну. Накачавшись, как следует, Ленчик вспомнил, что после дозы алкоголя нужно бы еще для полного счастья и девочек, и он начал донимать Шульца:

– Достань, а, друг, достань, а, Виталий Оттович! Ну, а?

Сердобольный и, как выяснилось, наивный Шульц стал звонить приятелям, чтобы те приезжали в гости и привезли с собой девчонок. По ходу дела Шульц начинал объяснять – как доехать до своих родных Мытищ. Виталий Оттович буквально орал в трубку: «Мытищи, Ярославский вокзал, телки, телки, давай телок!»

У соседей, наверное, складывалось, впечатление, что идет собрание активистов какой-то колхозной фермы.

Кто-то обещал привезти девочек, кто-то сразу отказывался. А время, между тем, текло и текло. Леня, совершенно окосевший, все подходил к Шульцу и требовал «телок», а затем сам стал звонить своим подругам. Он любил женщин немного постарше себя – лет сорока двух-сорока трех. Особенно активно Леня названивал некоей Людмиле по прозвищу «Чебурашка» – обещая всем товарищам подарить ее. И в одиннадцать, и в двенадцать ночи Леня звонил «Чебурашке», но ее взрослый пятнадцатилетний сын отвечал, что мамы нет дома. Ленька бросал трубку, костерил матом и сына, и саму «Чебурашку», и опять донимал Шульца:

– Виталь, ты меня, а?

– Уважаю, да.

– Ну, тогда телок бы, а?

– Не едут, Ленчик, что-то, погоди маленько!

– Мне подождать – я подожду, – ерничал Ерошкин, вспоминая известный монолог Жванецкого.

Затем мужики догадались позвонить другому сотруднику музея – Сашке Никодимову, двадцатитрехлетнему красивому, соблазнительному жеребцу (он работал техником). Дозвонились сразу. И Сашка, как ни странно, сразу приехал. И привез с собой двух девушек. Одну – себе, другую – товарищам. Леня попытался приударить за ней, но он уже не мог связать двух слов – и был отвергнут.

Сашка сказал мне на ушко, что Оля (та – что для всех) хочет быть или со мной, или с Шульцем, но только не с Ленькой.

Не откладывая дела в долгий ящик, Шульц, чтобы потом не забыть, спросил у подружек телефончики. А Оля вдруг выпалила следующее:

– А телефон у меня такой же, как и у Сашки! …

Оказалось, что Никодимов привез на «растерзание» свою родную сестру. О, непостижимый, альтруистический порыв! Мы с Шульцем удивленно переглянулись.

Я, узнав, что Оля и Сашка – родные брат и сестра, отпрянул от девушки, точно ошпаренный, и начал устраивать себе ночное ложе из стульев в коридоре (у меня уже был подобный опыт…).

Отвергнутый Леня очень грустил и чтобы рассеять грусть-тоску, изловчился и пьяной дрожащей рукой разлил коньяк по рюмкам, не обделив, разумеется, и себя. Затем начал произносить тост в честь Великого Октября! (Через день была какая-то годовщина Революции.) Нужно признать: Ленька всегда оставался верным марксистом-ленинистом и в идеалах Октября никогда не сомневался! Даже укушавшись, как свинья, Ленька искренне любил Революцию, дедушку Ленина и его близнячку – КПСС.