Джулиан Барнс - Метроланд

— Кто? — Марион убрала мою руку со своей груди, куда она (рука, я имею в виду) упорно подбиралась. — Кто?!

— Отвисшее Яйцо, так мы его называли в школе, — начал я тоном капризной знаменитости, у которой берут интервью, — потому что, когда мы ходили купаться, а купались мы голыми, до самого выпускного класса, я имею в виду, что в шестом классе мы уже не ходили купаться, но до этого часто ходили и все время купались голыми, и у Лея, я как сейчас помню, и все из нашего выпуска помнят, если не веришь, можешь позвонить Пенни, он подтвердит, так вот, у Лея одно яйцо было ниже другого на два с половиной дюйма… может быть, я не так запомнил, но я уверен, что на два с половиной, не меньше… В то время как раз вошли в моду штиблеты с резинкой, и мы с ребятами шутили, что Отвисшее Яйцо — единственный человек на свете, у кого мошонка с резинкой. И вот теперь Отвисшее Яйцо предлагает мне работу. Я не понимаю. У меня что, нет работы?!

Пока я произносил свою вдохновенную речь, я умудрился запустить руку под одеяло и забраться под ночную рубашку Марион уже с другой стороны.

— Какую работу?

Но тут я добрался рукой до места, которое было достойной заменой — если не лучше — другого места, откуда она так упорно стряхивала другую мою руку.

— Какую работу?! — переспросил я, слегка озадаченный.

«Так вот это оно и есть? То, ради чего стоит жить?» — спросил Тони тогда в саду, обводя взглядом мои овощные грядки. Я ничего не ответил; не хотел, чтобы кто-то еще лез в мои самоуничижительные попреки себе самому. Друзья нужны не для этого. Когда я надраиваю машину на подъездной дорожке к дому и кто-нибудь полузнакомый проходит мимо, и улыбается, и одобрительно тычет тростью на густые заросли плюща, не думайте, что я не слышу внутренний голос, который живет в каждом из нас — в самых глубинах сознания: тот самый, который прекрасно устроился, и все у него замечательно, и он всем доволен, но кто-то другой — кто-то, кто тоже ты или когда-то был тобой, — до сих пор мчит на санях сквозь березовый лес в России, и за ним по пятам бегут волки. По субботам, после обеда, когда я вывожу из сарая газонокосилку и принимаюсь косить лужайку перед домом — вперед, замедление, остановка, разворот и опять вперед, аккуратными ровными полосами, — не думайте, что я уже не в состоянии процитировать Малларме.

Но к чему побуждают все эти жалобы, кроме как к бесполезным преувеличениям и измене собственному характеру? Что они дают, кроме полной дезориентации и потери любви? К чему бросаться в крайности; какой в этом шик?! И почему, поддавшись обманчивому соблазну совершать поступки, мы испытываем стойкое ощущение вины? Рембо уехал в Каир, и что он писал своей матери? «La vie d'ici m'ennuie et coûte trop». [145] «Жизнь здесь скучна и чересчур дорога» (фр.). А что касается саней и волков: нет ни одного достоверного случая, когда волки нападали бы на людей. Ни одного. По всему миру. Нельзя доверяться красивым метафорам.

Я бы назвал себя счастливым; и если я иногда порываюсь кого-нибудь поучать, то исключительно из сдержанного волнения, а не из гордости. Я нередко задаюсь вопросом, почему в наше время так презирают счастье; почему его так легко и небрежно путают с удобством или самоуспокоенностью; почему его считают злейшим врагом социального — и даже технического — прогресса. Часто бывает, что, обретая счастье, люди отказываются в него верить; или пренебрегают им, считая, что это всего лишь удачное стечение обстоятельств: чуточку тут, чуточку там, на клумбе зацвел цветочек. Не достижение, а просто счастливый случай.

A noir, Е blanc, I rouge…? [146] А — черная, Е — белая, И — красная… (фр.) Надо платить по счетам, как говорит Оден.

Вчера ночью Эми проснулась и принялась тихонько кряхтеть. Марион тут же зашевелилась, но я погладил ее по плечу, и она снова заснула.

— Спи, я сам посмотрю.

Я встал с постели и пошел к двери, которую мы всегда оставляем открытой, чтобы слышать, если Эми проснется. Мне было сонно и тепло: хорошо, что у нас повсюду лежат ковры, что в доме центральное отопление и двойные рамы на окнах. Мне стало чуть ли не стыдно за такую изнеженность и любовь к комфорту; но потом я подумал — а почему мне должно быть стыдно?!

Когда я добрался до комнаты Эми, она успокоилась и замолчала. Я немного встревожился. Я боюсь за нее, когда она кричит. И когда молчит, тоже боюсь. Может, именно поэтому ты мысленно восхваляешь центральное отопление.

Но она дышала нормально и лежала вполне удобно. Я машинально поправил ее одеяльце и спустился вниз; спать расхотелось совсем. В гостиной я вытряхнул пепельницу и пододвинул диван к стене, небрежно подтолкнув его босой ногой (и усмехнувшись про себя: спасибо колесикам в ножках). Потом прошел в коридор, взглянул на решетчатый почтовый ящик на двери («Комната 101», так я всегда называл его про себя) и пошел на кухню. Босым ногам было тепло на пробковой плитке — даже теплее, чем на ковре. Я взгромоздился на барный табурет — с высокими ножками и низкой спинкой — и, легонько покачиваясь на двух ножках, по-хозяйски огляделся.

Оранжевый свет уличного фонаря, сочившийся сквозь молодые ели в передней части сада, мягко освещал прихожую, кухню и спальню Эми. Ей нравился этот спокойный ночной свет; и она засыпает гораздо лучше, когда шторы раздвинуты. Если она просыпается ночью и в комнате нет этого оранжевого свечения (фонарь автоматически выключается в два часа ночи), она капризничает и плачет.

В одной пижаме я сидел на барном табурете и раскачивался на двух ножках, держась за металлический край раковины. Мне очень нравилось, что я могу вот так вот качаться на стуле и не терять равновесия. И мне нравилось смотреть на чистую и сухую металлическую поверхность кухонной раковины. Я чуть сместился в сторону и перекрутился на одной ножке, крепко держась за край раковины одной рукой; потом отвел вторую руку назад и взялся за раковину уже обеими руками. Теперь я сидел спиной к окну и лицом ко всей кухне. Стол с чистой посудой, уже расставленной к завтраку; ряд чашек на крючках над разделочной стойкой; сочные луковицы тускло поблескивают в корзине, подвешенной на стене. Все аккуратно, все чисто, все на своих местах. И все пронизано странной жизнью. Ложка у моей глубокой тарелки дает все основания предполагать, что на завтрак будет грейпфрут, уже нарезанный, посыпанный сахаром и убранный до утра в холодильник. Сахар на срезах уже пропитался соком и превратился в мягкую корочку. Вещи содержат в себе отсутствующих людей. Плакат на стене с изображением замка Комбо (где вырос Шатобриан) — напоминание об отпуске четырехлетней давности. Дюжина стаканов на полке подразумевает десяток друзей, которые бывают у нас в гостях. Бутылочка с соской на навесном шкафчике дожидается второго ребенка. На полу рядом с буфетом — пластмассовый чемоданчик с яркой наклейкой с изображением льва, которую мы купили, потому что она очень понравилась Эми.