Жан-Пьер Милованофф - Языческий алтарь

Это было время небылиц и опровержений, которое Ролан Доржеле назвал уже в конце октября на первой странице «Грингуар» «странной войной». Состязание коммюнике. Иллюзии. Ложь. Пропаганда и беспочвенные прогнозы. Печать и радио подвергались цензуре, правилом стало сообщение, не поддающееся проверке. Звучали ничем не подкрепленные разглагольствования о рейдах на Лондон или Лион, о разгроме немцев под Варшавой, о торпедированном в Северном море американском теплоходе. Астрологи с восхитительным единодушием предсказывали, что сороковой год принесет Франции славу.

Правительство скупало у частных лиц из расчета пятнадцать франков за центнер старые жбаны, кастрюли, сетчатые кровати, ручные тележки, дырявые ведра и прочую металлическую дребедень, чтобы делать из нее патроны для пулеметов. Арман написал старшему капралу Бенито, что избавился от большого количества старых лемехов и вил. Эфраима не могли обмануть откровенные попытки управляющего поднять его боевой дух, однако почту из Коль-де-Варез он всегда открывал с сильно бьющимся сердцем. Обычно Арман знакомил его с местными новостями, а Элиана ограничивалась поспешной припиской внизу листка темно-синими чернилами – несколько нежных словечек.

Весной 1940 года 14-й батальон покинул временное расположение и разместился близ Экс-ле-Бен, где к нему присоединились бойцы Легиона из Ларзака. Слухи о северной экспедиции ходили давно, но захват вермахтом Дании и Норвегии 9 апреля ускорил события. Высшее франко-британское командование решило «перерезать стальную дорогу». Не прошло и недели, как Эфраим узнал, что отбывает в направлении, о котором ему запрещается упоминать.

Путешествие по железной дороге продолжалось тридцать восемь часов: поля, сады, лесные опушки, сменяющие одно другое чудеса Франции сельских колоколен – весенней, многоликой, обильной, полной соков незапамятных времен, не догадывающейся о своем завтра. Альпийским стрелкам не говорили, где их погрузят на суда. Но это должен был быть военный порт, поэтому выбор был невелик. На узком вокзальном перроне, в неразберихе прибытия, солдаты прочли на стеклянном фасаде слово «Брест». Через три дня, промаршировав под фанфары по городским улицам, весь батальон погрузился на белый пароход «Президент Думер».

Жаль, что Эфраим потерял дневник, где он вел хронику этого плавания: очень хотелось бы поведать о его первом впечатлении от океана. У него, сына гор, море не могло вызвать никаких детских воспоминаний. Может быть, оно ему снилось? Думаю, он знал его по «Одиссее», по «Труженикам моря», по старым английским романам, по сказке о Синдбаде. Но достаточно ли Гомера или Гюго, чтобы представить эту грозную стихию, ее грубый запах, необузданность, переливы зеркальных граней, мгновенно превращающихся в антрацит, способность успокаивать, манить и внушать страх, какой наряду с ней обладает только сон?

«Президент Думер» покинул рейд в сопровождении «Фландрии» и «Женне», тоже военных транспортов. Конвой эскортировали противолодочные катера. Эфраим делил каюту второго класса с тремя солдатами своего взвода. Он вышел на палубу, взглянуть, внушает ли доверие противовоздушная оборона. Его первая вахта начиналась в полночь, время у него было.

В Ирландском море английский самолет выпустил две красные ракеты, предупреждая, что поблизости находится подводная лодка. Вскоре раздались взрывы, от которых застонал весь корпус корабля. В это время Эфраим утолял голод в салоне, предназначенном для молебнов, и предположил, что идут учения с тренировочной пушечной стрельбой. Свою тарелку холодной лапши он доел не торопясь. Немного позже, при смене вахтенных, знакомый сержант рассказал, что конвой атаковала подводная лодка, но ее потопили противолодочные катера, забросав глубинными бомбами.

Следующим вечером, сразу после захода солнца, снова была тревога. Заныли сирены, объявлявшие подготовку к бою, в небо ударили прожекторы ПВО, стрелки сели к пулеметам. Но оказалось, что ошибся наблюдатель, спутавший Венеру, большую утреннюю звезду, с немецким самолетом. Обознаться может всякий.

Вопреки сообщению по радио о воздушной атаке на транспорты, первые дни похода были, скорее, спокойными. Когда у Эфраима выдавались свободные от службы минуты, он наслаждался сильными ощущениями, рождаемыми открытым морем. Сам он признавался гораздо позже, что это монотонное движение в северном направлении, сопровождаемое мерной качкой, оказалось целительным бальзамом для его погруженной в траур души. Думаю, метаморфоза происходила незаметно для него самого, потихоньку, подобно тому, как зарубцовывается рана. Что он замечал, быть может, с проницательностью выздоравливающего – так это оживание своих прежних чувств, появление энергии, которой у него до смерти Бьенвеню всегда было хоть отбавляй.

Как-то утром море, озаренное бледным апрельским солнцем, встретило его тяжелым покоем, ленивыми переливами, будуарной синевой. Конвой тянулся вдоль берегов Клайда с их туманными пейзажами; Эфраим полеживал на койке, изучал карту и дремал. Вдруг в глазке иллюминатора появился пологий склон с лужайкой, окруженной деревцами со светлой листвой, потом замок из красного кирпича, казавшийся с корабля игрушечным домиком; можно было предположить, что в нем насчитывается тридцать-сорок комнат с коврами, есть фехтовальный зал, гостиная для музицирования, танцевальный зал, окруженная этажами галерей библиотека и много этажей спален, а еще помещения для слуг, конюшни, бассейны, пруды, теннисные корты и самшитовые лабиринты…

Эфраим извлек из чехла бинокль, подробно изучил волшебную картину и обнаружил на фоне зелени молодую женщину в белых рейтузах и желтой куртке, выгуливавшую на манеже лошадь. Он покрутил колесико четкости и залюбовался гарцующей всадницей, в которой усмотрел сходство с Телонией.

Однако корабль делал пятнадцать узлов в час, и замок растаял вдали. Эфраим положил бинокль на грудь и закрыл глаза. Меня ждет фронт, думал он, возможно, через несколько дней меня убьют, а эта женщина ничего про меня не узнает. Для нее война – абстракция, невидимое облако, а реальность – дрожь конских боков, сжатых ее коленями, живой запах конской гривы и пота, стук копыт по сухой или мокрой земле. Возможно, реально для нее и лицо любимого, с которым она скоро встретится, – местного джентльмена, которого она обожает с раннего детства и который скоро станет для нее такой же реальностью, как эта лошадь, если только облако не приблизится и если война, перестав быть абстракцией, не отнимет у нее жениха.

Видение окончательно пропало из иллюминатора. Корабль плыл мимо темно-зеленых песчаных равнин, доходивших до самой воды. Потом от берега пришлось отойти, чтобы не сесть на мель. Следующей ночью, заступив на вахту, Эфраим вспомнил наездницу на манеже, не сразу поняв – а возможно, и сразу! – что наделяет ее чертами лица, глазами, живостью Элианы.