Жан-Пьер Милованофф - Языческий алтарь

В тот год, если не ошибаюсь, прошли обильные осенние снегопады. Потом, в середине декабря, выдалась чудесная теплая неделя. Эфраим воспользовался погодой, чтобы побывать в высокогорных хижинах, разваливавшихся от многолетнего запустения. Чаще всего он уезжал на лыжах на рассвете и возвращался на закате, умирая от голода. Уже на второй день у него улучшилось настроение, он стал шутить с Бобеттой, обнимать за талию Элиану и не таясь ее целовать, на что никогда раньше не осмеливался. Вечерами он играл в паровозики с близнецами, не желавшими ложиться спать.

Как-то утром, незадолго до Рождества, когда он направлялся к кошаре, где прятал в войну боеприпасы, у него за спиной сошла лавина. На счастье, она его не зацепила, но воздушная волна с ураганной силой швырнула его в девственный снег. Он упал навзничь, обхватив руками голову и задрав ноги. Переломов, даже ушибов не было, зато было полное впечатление, будто он снова перенесся в Норвегию. По странному капризу памяти ударивший в ноздри сырой воздух напомнил терпкий аромат берез, смешанный с запахом мокрой кожи и обмундирования под слоем грязи; откуда-то издалека, преодолевая безмолвие гор, до слуха доносился автоматный стрекот. Это тикали, конечно, наручные часы у уха.

Спустя некоторое время, точно отмеренное стрелками, но не его сознанием, он поднялся, огляделся, нашел глазами Коль-де-Варез. И, поняв, что смерть в очередной раз его пощадила, испытал благодарность к цыганке, предсказания которой пока что сбывались. Я жив, подумал он, ничто не потеряно, мертвым пора меня забыть, а мне – отправиться туда, куда влекут меня чувства. Вытирая перчатками налипший на солнечные очки снег, он вспоминал, как пахнут груди Элианы, ее бедра, прижатые к его бедрам, ее поцелуи среди ночи, град стремительных поцелуев, шелковистых, как лепестки мака. Внезапно на ум пришла фраза Платона, которую он запомнил, не понимая, с семинарских времен: «Начало – как бог, который, пребывая среди людей, все спасает». Вот мысль, которой ему недоставало, девиз, который он должен взять на вооружение.

Он еще раз взглянул в сторону Коль-де-Варез, где его ждало столько начал, налег на лыжные палки и с легким сердцем заскользил в сторону солнца.

В апреле 1945 года Эфраима с ходу избрали мэром Коль-де-Варез. Это он создавал известный ныне лыжный курорт, он провел через муниципальный совет, получив всего один голос против, строительство канатной дороги в горах Адре. Отдадим ему должное: он не был замешан в злосчастном изменении названия деревни – деянии другого мэра, его приемника.

Вряд ли в жизни Эфраима был еще один такой же активный период, как два года после избрания. В своем кабинете он повесил загадочное высказывание Платона и размышлял о его смысле каждое утро, прежде чем приступить к работе. Случалось, он зачитывал его собеседникам (хотя те не были безграмотными), повергая их в крайнее замешательство. При поддержке Армана, своего первого заместителя, и, разумеется, Элианы, он вел с равным успехом несколько взаимоисключающих, на первый взгляд, жизней, переходя от одной к другой на протяжении одного дня без малейших признаков утомления.

С новым рвением он принялся за рисование; на собраниях он часто набрасывал лица крестьян. Когда собрания затягивались, он будил сонь, раздавая карикатуры на них или вставая и декламируя целыми страницами «Одиссею». Варезцы гордились тем, что их представляет человек с такой богатой памятью, и прощали ему все причуды. Среди его последних замыслов была, кажется, передвижная библиотека и превращение большого луга в санную трассу. Это преобразование, раскритикованное ворчунами, пришлось по сердцу всем деревенским ребятишкам. К тому же господин мэр, улучив минутку, всегда сам подбадривал своих чемпионов – малышку Ли, Бьенвеню-младшего и Фортюне, чей смех и перебранки часто слышала с террасы Элиана.

Так, в считанные месяцы, Эфраим сильно изменился. Остались в прошлом времена, когда близнецы раздражали его своей беготней. У него пропало желание курить в одиночестве на ночь глядя, и никто и ничто, даже гости в доме, не могло заставить его сократить чтение малышам вслух на сон грядущий.

Элиана тоже стала другой. Раньше она предпочитала светотень и отставала от событий, которые сама же вызывала, поэтому я сравнил ее с куницей, жившей под нашей крышей, но почти никогда не показывавшейся. Но те времена остались в прошлом. Годы войны заставили мадам Жардр понять, что счастье – тоже война, война с самой собой. Закончив заниматься своими тремя детьми – мыть их, одевать, ворчать на них, осыпать их ласками и предлагать им игры, Элиана ищет в зеркалах прежнюю девушку, жонглировавшую тряпичными мячиками. Одна она могла бы теперь разглядеть в себе девочку, мечтавшую стать цирковой артисткой и прыгнувшую в повозку фермера, чтобы уехать в Коль-де-Варез. И иногда она ее действительно видит – ценой усилия, вызывающего у меня восхищение. Из зеркала на нее взирает третья дочь Влада, пленница чувств, воображающая, будто всегда может выскочить из круга обязанностей и еще пожонглировать своей жизнью. Но может ли змея снова натянуть на себя сброшенную кожу? Даже кукушке ни к чему прошлогоднее гнездо.

Малышка Лиз заплакала. Элиана смотрит на близнецов, спорящих на террасе, и возвращается к жизни, выпавшей ей волею случайностей, отказов и усилий воли. В белом свете декабря трое ребятишек, закутанные, как эскимосы, воплощают ее счастье, и даже более того: в них заключена прелесть мира, только и всего. Прелесть мира.

Вечером, растянувшись рядом с Эфраимом, она кусает его в плечо и спрашивает, глядя в темноту:

– Когда ты понял, что влюблен в меня?

– В тот день, когда ты примеряла платье, заставив меня держать зеркало.

– А раньше?

– Я был невинен.

– Значит, полюбить меня было грехом?

– Для меня – да.

– Но Бьенвеню хотел, чтобы ты на мне женился!

– Это ничего не меняет.

Она зажигает свою лампу, сбрасывает простыни, медлит и молчит. Она воображает, что настало время поведать Эфраиму тайну и успокоить его. Но не ошибается ли она?

– Думаешь, я могла бы полюбить мужчину, который ни в чем себя не упрекает?

Директор передвижного цирка попросил разрешения поставить на лугу Корша шатер. Все мужчины труппы, включая клоуна и метателя ножей, натянули красное полотнище вокруг стержня – высокой мачты. Потом встали полукругом фургоны, в которых ежились на соломе хищники, плохо переносившие январский холод. Посреди круга других фургонов, у самой реки, возвышался слон, праздно мотавший хоботом над травой и не проявлявший никакого интереса к своему товарищу по неволе – верблюду с мягкими, как пустые бурдюки, опавшими горбами. За решетками тесных клеток дремали леопарды, а попугаи ара и обезьянки уистити являли собой аллегорию разнообразия мира и жестокости царя природы.