Геннадий Падаманс - Вудсток

Хворост Эрику не очень-то нужен. Сел на поваленный ствол и забылся. Слушает птиц, наблюдает за копотнёй муравьёв. Что ему эта компания? Смолят, пьют пиво, орут.

За лесом ухнула электричка, загудела с разгоном и растаяла в мареве, освобождая эфир для визжащих купальщиков, разнокалиберной музыки и далёкого мата непонятно откуда. Эрик грустно поднялся, собираясь идти дальше в лес, и тут заметил Свержицкую. Босая, в мокром купальнике, она неуклюже ступала по опавшим шишкам и жёлтым сосновым иголкам, пытаясь пробиться к отшельнику. У того вдруг мелькнула мысль не заметить, уйти поскорее — но уж очень отважно девушка пробиралась, наверняка исколола ступни — придётся ему подождать на валежине.

— Вот ты где. Подай руку, пожалуйста. Ой… Ну и забрался. Анахорет, — Свержицкая выдавила улыбку, несколько виноватую — удивительно она походила на грушу. Чем и как, Эрик сразу не мог объяснить, просто будто на лбу проштамповано: плодовое дерево, подруга яблони. Стало быть, яблоня — он?.. Ерунда… Это щёки у неё такие, за то и прозвали, за глаза, разумеется, а так она — Татьяна.

— Итак, она звалась Татьяной. Что привело её сюда?

— Мне там скучно. Они курят, пьют пиво. Поговорить не с кем.

— И ты пришла к анахорету.

— И я пришла к анахорету.

Они оба смеются, и оба с натяжкой. Что-то есть между ними исскусственное, как между всеми, двое в масках, в противогазах: слова искажаются, взгляды гасятся — нелепо, неловко, абсурдно…

— Почитай мне стихи, — просит Груша. — Свои.

Эрик качает головой:

— Я никогда не читаю. То, что от сердца, устам не подвластно, — слишком напыщенно он говорит, высокопарно, но перед Свержицкой ему почему-то не стыдно. А вот перед собой? И перед собой.

— Мы дети Каина. «Father takes the Darkness way».

Снова выспренне, Груша не понимает, задаёт наводящий вопрос:

— Каин, это ведь что-то плохое, проклятье какое-то?

— Темнота, — усмехается Эрик. — Это библейское. Есть такая легенда.

— Ну расскажи, — настаивает Свержицкая. — Обожаю библейское.

«Обожаешь ты всё, что я скажу. Надоела!» — хочет бросить ей Энциклопедик, но уста его сами собой произносят другое:

— Скамья наша смолистая. Можешь приклеиться. Уйдёшь тогда без кое-чего, — он деланно смеётся, почему-то ему вовсе не хочется представлять свою спутницу без кой-чего, не до того. Ведь ему нужен хворост.

На берегу озера дошла очередь до Uriah Heep. «July morning», июльское утро, здорово сочетается с долгим июньским полуднем. Гога с Толяном смолят на берегу и беседуют о рыбалке. Савчук обжимается с Катькой в палатке. Женька Кострова румянит на солнце бледную кожу; Шумилов попросту слушает музыку.

Ещё двое несут дрова. Эрик отдал свои сандалеты подруге и в нагрузку охапку валежника. Сам он машет свободной рукой, жестикулирует в такт бурной речи:

— Авель был скотоводом, Каин же земледельцем. Имя Авель родственно суете и ничтожеству, «Каин» же означает приобретение. Авель стоял на том, что судьба человечья проста, что нам надлежит лишь молиться и приносить дары Всеблагому, Который создал нас по Своему подобию. Каин искал красоту. Ежели венец творения должен только молиться и жертвовать, тогда Бездарь нас создал, мы — подобия Бездаря. Каин жаждал свободы. Если он — подобие Бездаря, что может он потерять? А вот если он свободен — тогда он перенимает ответственность за красоту, берёт Дар. Он кладёт тело Авеля на жертвенный камень. Ведь тот только и хочет попасть в рай к своему Всеблагому. Каин ему помогает, отправляет досрочно. Первый акт красоты. Ведь для Авеля красота у Бога в раю. И Каин дарит ему его красоту одним ударом ножа. И сам обретает свободу. И не случайно потомок Каина Иувал назван в Библии отцом всех играющих на гуслях и свирели. Значит, и на электрогитаре тоже!

Электрогитара заглушает слова, Эрик кричит всё громче и громче, Груша в катастрофическом положении, между молотом и наковальней, между Сциллой и Харибдой, Жанна д'Арк с кучей хвороста, великомученица в грубых сандалиях не по размеру — если б кто-то сказал: нафига ей всё это нужно? Нафига? Но она стойко доносит тяжёлую ношу до означенного места, сгружает, вываливает, как самосвал. Юрай Хип, Каин, Авель, чертовщина какая-то, а ведь завтра — история, такой важный экзамен, но она. кантуется здесь. Почему она здесь? Почему? Ничего ведь не выйдет, Эрик вовсе не для неё, ни для кого, и рано об зтом, сейчас на повестке история, только история. Дура она!

Вечер. Первые звёзды. Затрескал костёр, затрепетал красными всполохами. Парни поспешно швыряют картошку, упились пивом, нужна закуска.

Эрик пиво не пьёт. У него есть коньяк, многозвёздочный аист, свистнут у матери в холодильнике.

Коньяку рады все. Гога уже раздобыл где-то рюмочку, производит разлив. Дамы сначала не пьют, но у Гоги и мёртвый пригубит, если вовремя не смотается. Когда очередь доходит до Эрика, он неожиданно просит стакан.

— Целый стакан? — удивляется Гога… — Ну ты мужик! Молоток!

Стакан пьётся в три приёма. Самое главное — удержать отраву в желудке, не пустить на попятную, глубоко отдышаться, до слёз. В голове зашумело, в груди половодье и тепло, как в раю, как у Авеля. Гога тоже хочет стакан, но Савчук возмущается, что не хватит ему, они пьют комсомольскую.

Шумилов меняет подсевшие батарейки, ставит по новой Led Zeppelin. «Когда рухнет плотина».

Когда рухнет плотина? Когда взовьётся свинцовый дирижабль, управляемый музыкой, воспарит легче пёрышка и пробьёт брешь… Как и когда? Всё происходит внезапно. Вода точит камень, накапливается… кто может предвидеть? Никто. И всё- таки рухнет когда-нибудь, разнесёт и взовьётся, потому что нельзя по-иному, потому что мир должен расти, потому что все люди особые и ничего не повторяется, нет, ничего — всё всегда бывает по-новому, хотя так уже было когда-то и где-то. Может быть, в другой жизни. Может быть, там…

Когда рухнет плотина… Аккорды будоражат и без того кипящую кровь, музыка взвинчивает что-то внутри, помимо крови, нечто неизъяснимое, нечто «моор оувэр», сверх того, что поверх, над барьерами — как разряд, высверк молнии, как прыжок через пропасть, переправа над бездной, как великая связь между мигом и вечностью, между сердцем и солнцем по ту сторону леса, невидимым, но присутствующим. Когда рухнет плотина людской заскорузлости, когда лопнут противогазы, отомрёт свинцовая корка, короста неведения, шелуха некасания, броня слепоты. Когда слышащие да услышат, а видящие да узрят. Когда в очи войдут красота и величие, непостижимость и несказанность… Какой тяжёлый ударник, какой мощный вызов, призыв; как колется одинокость, покинутость, отчуждение, страх… мелкие щепочки, звон хрусталя… С тех пор, как мы любим!.. С тех пор, как он любит. Всегда!

Шумилов, Гога и Женька дрыгаются по старинке, простенький шейк чурбанов, пляски авелей, скачки согласных. Но разве же эта музыка для того, разве это всё — для того? Как они не понимают? Ну как!