Геннадий Падаманс - Вудсток

Эрик перекрывает музыку бурным гласом. Музыку, озеро, ночь — всё вокруг:

— Стойте! Стойте! Надо не так! Надо сбросить всё лишнее и взяться за руки. Нет больше самцов и самок, нет богатых и бедных, нет чёрных и белых, нет русских и латышей, нет людей и зверей, нет фашистов и коммунистов, нет бога и чёрта — есть лишь бьющиеся в унисон сердца, есть единое Сердце Вселенной!

«Лестница в небо». Плотина сменяется лестницей. Вряд ли кто- нибудь слышит его по-настоящему, однако Эрик сбрасывает рубашку, и брюки, и плавки тоже. Он больше ничего не таит, он открылся, про-рвал-ся и зовёт остальных, хватает Грушу, срывает купальник, верхнюю часть, низ она судорожно держит; тогда он обращается к Гоге: «Ну, Толстяк, ну, давай!» — и Гога тоже скидывает плавки, без комментариев; Женька сама обнажается: белая грудь, треугольник внизу — дальше… Дальше Толян. Этот не хочет. Говорит: «У меня стоячок. Я ж не вы…» Обыкновенный самец. Шумилов после раздумий решается; Савчук с Катькой в обнимку отходят, эти исполнят свой танец отдельно, под сенью деревьев, во тьме — их проблемы! Пятеро, взявшись за руки, обступили костёр и ведут хоровод, пятеро как один, лестницей в небо, пятеро в унисон. «Хождение в Калифорнию».

Васильков одиноко нудит: «Разорался придурок. От стакана конины крыша поехала. Вон фары мелькают, менты по лесу шастают. На пятнадцать суток засадят или сразу в психушку за фашистов и коммунистов. Нет уж, я — пас».

Кому нужен нудила… Они ведь все вместе, пятеро вместе, костёр трещит, Гога ступил на уголья, подпрыгнул, но терпит, все терпят, и Женька совсем молодец, и Свержицкая, Танька… Кончилась музыка. Оборвалась — не лезет большая катушка, только сто метров — бог с ней, с катушкой, Эрик зовёт теперь в воду, для очищения — и они голыми прыгают в воду, плывут, остывают. Эрик с ходу вырвался вперёд, и Гога уже беспокоится, советует остановиться, покуда не поздно, вернуться. Ни фига! Эрик плывёт и плывёт, Гога совсем охладился, орёт что-то о тройке по физкультуре, у Энциклопедика трояк по физкультуре, кто-нибудь должен догнать, кто хорошо плавает, и остановить… Уже не догонят. Нет больше тройки по физкультуре! Вот чего Гога не может понять, музыка кончилась — и не может понять.

Высокие звёзды. Невозмутимые. Эрик плывёт на спине. Взгорок с костром еле виден, желтоватый мотылёк в ночи. Вода всё ещё холодная, ноги устали. Голова отыскала струхнувшую логику, логика шепчет: «Как раз так придурки и тонут. Поворачивай же немедленно. Поворачивай!» Но плывёт человек. Потому что знает другое. Помнит. И очищается. Обретает свободу.

Берег. Лагерь аквалангистов, колючая проволока, мостик. Удивительно тихо. Дальше по берегу много костров, приглушённые пьяные крики, а здесь совсем тихо, будто нет никого, разъехались аквалангисты и собаки уснули.

Справа бухает выстрел, тяжёлый, из танка. Сигнал поворачивать. Переплыть — это только полдела, ещё нужно вернуться, не замёрзнуть, не поддаться на судорогу, не обессилеть. Коленки дрожат, хилые бицепсы одеревенели, лучше всего бы пройтися пешком вокруг озера… голому мимо костров?.. Поворачивать поскорее, пока не замёрз окончательно, будь что будет, выбора нет. Плывёт человек, На спине, на боку, на груди — и опять на спине. И только звёзды над ним. Безучастное небо. Настырная вода попадает в рот при переворотах, вкус совсем не домашний, какая-то тина, буза, много что смыто сюда: молчание рыб, грязь людей, сила танков, усердие юных аквалангистов, прозрачность дождя. Звёзды светят в затылок, в макушку — говорят, что оттуда исходит душа, когда. человек чересчур нахлебается… и ещё говорят, будто смерть всегда слева и чуть позади… только кто говорит? Нет никого, тишина, даже возгласы «Лиго!» угасли меж берегов, рыбы уснули, лягушки сидят в камышах вдалеке. Нет никого. И слева чуть позади только тьма. Бурунчики брызг, унылая вода. Так ли плывёт человек? Уже вдоль или всё ещё поперёк? Выскочить из воды, сколько есть сил, и увидеть костёр, скорректировать направление. Не тревожиться больше о береге и о холоде, ни о чём. Забыть время, оставить лишь небо и просто плыть, как машина, как робот. Человек и есть ведь машина, «прохождение тени». Как может тень утонуть, действительно, как? Так думает Эрик посреди озера. И куда-то плывёт. Навстречу музыке.

Люди все разошлись, расползлись по своим норам, обособились. Музыка — это последнее, что их центрует, побуждает высунуть нос. Музыка. Где она, музыка?.. Где?

Когда-то у всех было общее небо, общий лес, общий бог. Ныне у каждого свой потолок. Свои планы на жизнь, своя тактика и стратегия, свой громадный секрет. Плывёт одинокий пловец, и хочется крикнуть ему над водой прямо в ночь:

«Братья и сёстры! Что с нами случилось? Почему мы не слышим друг друга? Почему мы не видим друг друга?»

Горячие мысли в холодном субстрате. Он выйдет на берег, поклонится, скажет: «Я пришёл к вам. Я чист».

На берегу понуро притулилась одна Танька, беспризорный костёр еле теплится, музыка испарилась. В глазах Таньки нет радости, губы её посинели, и говорит она в сторону:

— Тебе надо сматываться. Гога с Женькой пошли искать тебя на тот берег. Гога поклялся набить тебе морду, если ты выплывешь. Кажется, он не шутил…

Первым делом согреться. Одолела трясучка, тело идёт ходуном, зубы стучат; Эрик хочет спросить, где остальные, помимо Гоги, но покуда он вспоминает произношение слов, Свержицкая сообщает сама:

— Остальные уже почесали на первую электричку. Не хотят опоздать на историю.

«Не опоздают!» — пытается выдавить выплывший, но Танька вставляет своё: «Мне тоже пора».

Палатку забрали Шумилов с Толяном, одежда Эрика греется возле костра, кроме плавок — захвачены Гогой. Свержицкая давно одета и намеревается уходить, но ведь надо оставить какую-то метку, записку — даже крикнуть пловец не в состоянии. У девчонки должна быть губная помада, он ищет бумагу — но где её взять?.. Есть три рубля, однако на них не напишешь помадой… оставить рубашку?.. Танька находит салфетку. Буквы скачут и свистопляшут, но при сильном желании всё же слагаются в записку: «Гога, встретимся на истории. Эрик». Теперь закрепить, придавигь камнем возле костра, воткнуть сосновую ветку для знака — и можно идти.

Светает. Молочное небо набрякло ответственным днём, вдалеке шумит поезд, нескончаемый товарняк, за ним вслед пойдёт электричка. Там, на станции, уже ждут её Савчук и Толян. И Шумилов, и Катька. И Свержицкая тянется к ним, спешит без оглядки — почему так тоскливо, ну почему?…

— Татьяна, постой, — Эрик восстанавливает дар речи. — Знаешь, плевать я хотел на историю СССР. И на первую электричку. Пошли лучше куда-нибудь. Просто куда-нибудь.

Груша безропотно сворачивает с еле заметной тропинки. На станции их не дождутся.