Ричард Райт - Черный

Я слишком поздно начал приспосабливаться к миру белых. Я не мог сделать услужливость неотъемлемым свойством своего поведения. Я должен был обдумать и прочувствовать каждую мелочь в отношениях между черными и белыми, исходя из всей совокупности этих отношений, и каждая мелочь поглощала меня всего без остатка. Стоя перед белым, я рассчитывал каждое свое движение, обдумывал каждое свое слово. Я не умел иначе. Мне не хватало чувства юмора. Раньше я всегда говорил много лишнего, теперь мне было трудно сказать что-нибудь вообще. Я не умел поступать так, как нужно было миру, в котором я жил. Этот мир был для меня слишком неустойчив, непредсказуем.

Несколько недель я был без работы. Лето подходило к концу. Мысль о школе казалась несбыточной. Наступила осень, и многие из ребят, кто работал летом, вернулись в школу. Теперь работу найти было легче. Я узнал, что в одной гостинице требуются коридорные — в той самой гостинице, где погиб брат моего приятеля, Неда. Пойти или нет? Может, я тоже совершу роковую ошибку? Но надо же зарабатывать деньги. Я все-таки пошел, и меня приняли — мыть покрытые белым кафелем стены коридоров на этаже, где были служебные помещения. Я приходил к десяти часам вечера, брал ведро воды, пакет мыльной стружки и вместе с десятком других ребят принимался за работу. Все они были черные, и я был рад: по крайней мере можно потрепаться, пошутить, посмеяться, попеть и не думать о каждом своем слове.

Я удивлялся, как ловко играют черные роль, которую отвели им белые. Большинство ребят не задумывались над тем, что они живут особой, отдельной от всех других, ущербной жизнью. И все же я знал, что в какой-то год их жизни — сами они уже забыли когда — в них развился чуткий, точный орган, который отключал их мысли и чувства от всего, на что белые объявили запрет. Хотя ребята эти жили в Америке, где теоретически для всех существуют равные возможности, они безошибочно знали, к чему можно стремиться, а к чему нельзя. Признайся черный парень, что он хочет стать писателем, и его же собственные товарищи тут же объявят его ненормальным. Признайся он, что хочет стать одним из заправил нью-йоркской биржи, его друзья — в его же собственных интересах — доложат о его честолюбивых чудачествах белому хозяину.

Один из мойщиков в гостинице — он был совсем светлый — болел нехорошей болезнью и гордился этим.

— Послушай, — спросил он как-то меня, — ты когда-нибудь болел триппером?

— Господь с тобой, никогда. А что?

— А я подхватил, — бросил он небрежно. — Думал, посоветуешь мне какое-нибудь лекарство.

— Ты у доктора был? — спросил я.

— К черту докторов, какой от них толк.

— Глупости говоришь, — сказал я.

— Это что же, по-твоему, триппера надо стыдиться?

— Конечно, — сказал я.

— Да настоящий мужчина должен переболеть им раза три, не меньше, сказал он.

— Не бахвалься.

— Насморк куда хуже, — заявил он.

Но я заметил, что в уборной он держится за трубу отопления, за дверную ручку, за подоконник, и в глазах его стоят слезы, а на лице нестерпимая мука. Я смеялся, чтобы скрыть отвращение.

Когда кончалось мытье полов, я наблюдал нескончаемую игру в кости, которая шла в гардеробе, но участвовать в ней мне не хотелось. Азартные игры меня не привлекали. В жизни, которой я жил, было куда больше риска, чем в любой игре, казалось мне. Ребята часами рассказывали о своих любовных похождениях, в воздухе висел синий дым и мат. Я сидел, слушал и поражался, как могут они так веселиться от души, и пытался постичь чудо, благодаря которому унизительное существование воспринималось ими как человеческая жизнь.

Несколько черных девушек работали в гостинице горничными, кое с кем из них я был знаком. Однажды, когда я собирался домой, я увидел девушку, которая жила неподалеку от меня, и мы вместе пошли к выходу. Когда мы проходили мимо ночного сторожа, этот белый игриво шлепнул ее по заду. Я в изумлении обернулся. Девушка увернулась от сторожа, кокетливо вскинула голову и пошла по коридору. Я же не мог сдвинуться с места.

— Тебе как будто что-то не понравилось, черномазый? — сказал он.

Я не мог ни шевельнуться, ни выдавить из себя хоть слово. И это, наверное, показалось ему вызывающим, потому что он поднял ружье.

— Значит, тебе все понравилось, черномазый?

— Да, сэр, — прошептал я. У меня пересохло в горле.

— Тогда так и скажи, черт тебя возьми!

— Да, сэр, мне все понравилось, — сказал я как можно убедительней.

Я шел по коридору, зная, что ружье нацелено мне в спину, и боялся оглянуться. Когда я вышел на улицу, у меня было такое ощущение, что язык распух, а в горле жжет огнем. Девушка ждала меня. Я прошел мимо нее, она меня догнала.

— Зачем ты позволяешь ему так с собой обращаться? — взорвался я.

— Чепуха. Они всегда так с нами обращаются, — сказала она.

— Я чуть было не вступился за тебя.

— Ну и свалял бы дурака.

— Но как ты это терпишь?

— Дальше этого они не идут, разве что мы сами позволим, — сказала она сухо.

— Да, я действительно свалял бы дурака, — ответил я, но она меня не поняла.

На следующий вечер я боялся идти на работу. Что задумал ночной сторож? Может, решил проучить меня? Я медленно открыл дверь. Глаза его смотрели на меня, но не видели. Видно, он счел инцидент исчерпанным, а может, таких случаев у него было много, и он вообще обо мне забыл.

Я начал откладывать по нескольку долларов из зарплаты, потому что моя решимость уехать не уменьшилась. Но сбережения росли чудовищно медленно. Я все время раздумывал о том, как добыть деньги, и единственно, что приходило на ум, — это нарушить закон. Нет, закон нарушать нельзя, твердил я себе. Попасть в тюрьму на Юге — это конец. Впрочем, если тебя поймают, ты можешь и вообще не дожить до тюрьмы.

Так я впервые начал сознательно думать о нарушении законов. Я чувствовал, что мой ум, моя предприимчивость помогут мне выкрутиться из любого положения, хотя до сих пор я не украл ни у кого ни цента. Даже голод не заставил меня ни разу присвоить то, что мне не принадлежало. Сама мысль о воровстве была мне отвратительна. Я был честен по натуре, и мне просто никогда не приходило в голову, что можно красть.

А вокруг меня все негры подворовывали. Чернокожие мальчишки не раз называли меня тупицей, видя, что я ни разу не воспользовался случаем стащить у белых какую-нибудь мелочь, которую они беззаботно оставили в пределах моей досягаемости.

— Как, черт возьми, ты будешь жить? — спрашивали меня, когда я говорил, что красть нельзя.

Я знал, что мальчишки в гостинице тащат все, что плохо лежит. Я знал, что мой приятель Григгс, который работал в ювелирном магазине на Кэпитоль-стрит, ворует регулярно и ни разу не попался. Я знал, что наш сосед крадет мешки с зерном со склада, где он работает, хотя он очень религиозен, дьякон в церкви, молится и поет там. Я знал, что черные девушки, работающие в домах у белых, каждый день воруют еду, чтобы как-то прожить на свое скудное жалованье. И я знал, что сама природа отношений между белыми и черными порождает это постоянное воровство.