Джонатон Китс - Патология лжи

– Он мошенничал, а это незаконно. А если и потеряет, все равно он сейчас занят этим дурацким фильмом. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

– А я хочу еще послушать, – вмешивается Эмили, жаждущая услышать непристойности. – Ты все еще трахаешься с ним?

– Пощадите меня, пожалуйста. – Я приканчиваю остатки «Маргариты», заказываю еще один кувшин, Дейрдре просит креветок-барбекю.

– Лучше нам поговорить о моей карьере, это куда серьезнее.

– А я хочу знать, что там у вас с Перри, – упирается Эмили.

– Это занятная история, – соглашается Дейрдре.

– А я не хочу, мне это неинтересно.

– Тогда уходи.

Я ухожу, слыша, как за моей спиной Дейрдре принимается рассказывать. Они не останавливают меня, хотя я иду медленно, чтобы дать им время. Толкаю дверь, она заперта. Я толкаю дверь, она не поддается. Я наваливаюсь на нее, пальцы скользят по холодному стеклу. Разрушение. Кулаки. Раздробленное колено. Сломанная ключица.

– Нужно потянуть, сеньорита.

Когда я возвращаюсь к нашему столику, они все еще болтают о Перри, о Лидии Бек и прочей ерунде. Как будто я – не часть команды, ее главная часть.

Эмили тыкает вилкой в тамалес, Дейрдре грызет кинзу.

– Привет, – улыбаюсь я им.

Дейрдре говорит Эмили, что они с Перри, наверное, обручатся.

– Нет, я не отношусь к вам с презрением, Глория, – объясняет Уэсли Штраус, тяжело дыша в трубку. Должно быть, он толстяк, ему следовало бы сесть на диету. – Я с вами даже незнаком, я делаю это только из уважения к «Портфолио», я дружил с Пи-Джеем.

– С такими друзьями, как вы…

– В конце концов, я его не убивал.

– И что это должно означать? – Я откидываюсь на спинку кресла. – Я единственная, кто пытается найти убийцу, я заказала эту статью, рисковала своей карьерой ради Пи-Джея. А вы говорите, что мы недостаточно хороши для Пулитцера? Вы говорите, что в этом году вообще не будут награждать за журналистское расследование?

– Так вышло. К тому же, Глория, вы же знаете, это выходит за рамки, Джозеф Пулитцер лично установил, что награда присуждается только газетам.

– Вы, в этом гребаном комитете, как вы могли допустить такое? ФБР оказало давление? Трусость. – Я толкаю пузырек с обезболивающим, таблетки раскатываются по столу и по полу. Я наклоняюсь, подбираю и проглатываю парочку.

– Как вы могли так поступить с Пи-Джеем? В прошлом году премию получила статья о краске для домов.

– В краске был свинец, от этого умирали дети.

– И что я могу поделать, если дети умирают? – Слова застревают у меня в горле, как репейник. Я дрожу. – Дети все время умирают.

– Это серьезный прецедент, Глория, вы же понимаете. Хотя, возможно, Пулитцеровский комитет одобрит ваш маленький фокус.

– Это не фокус, это серьезная журналистика.

Мне хочется плакать, но я не могу, потому что у меня неводостойкая косметика и к тому же меня никто не видит. Я тяну спустившуюся петлю на чулке, кожа покрывается мурашками от холода. Гусиная кожа, никак не могу от нее избавиться. Я смотрю на себя, я похожа на большую бледную птицу без перьев.

– Пулитцеровский комитет – не демократическое учреждение.

– Что вы хотите этим сказать? – Я открываю бутылку бурбона, которую держу в офисе в терапевтических целях. Я одновременно и пью и говорю. – Значит, мать вашу, меня решили наказать?

Я набираю номер офиса Арта Рейнгольда, но уже слишком поздно, даже автоответчик не работает. Звоню Брайану Эдварду Рид-Арнольду. Банкиры всегда на посту, ведь деньги вечны.

– Ты должен мне помочь. Мне нужен номер домашнего телефона Арта.

– Кто это?

– Глория. Глория Грин.

– О, привет, Глория. Сто лет ничего от тебя не слышал. С проблемами, я надеюсь, покончено?

– Домашний номер Арта. Он у тебя есть.

– У меня все хорошо. Я собираюсь жениться. Думаю, ты об этом еще не слышала.

– Значит, у тебя нет домашнего телефона Арта? Его нет в твоем гребаном «Ролодексе»?

– Я только что вернулся из Афин, ездил по делам. Я думал о тебе. Я дума…

Я вешаю трубку. Я снова и снова швыряю трубку, потом набираю номер отца, чтобы он меня утешил. Он никогда не спрашивает, все ли у меня в порядке. Папочке хочется гордиться мной, потому что это социально допустимая форма нарциссизма. Мои неудачи оскорбляют его самолюбие.

Я звоню ему в офис и спорю с дежурной телефонисткой, не потому, что подозреваю, что она что-то знает, а потому, что мне необходимо кого-то обругать. Я звоню ему домой. Кто-то снимает трубку, это Мэдисон, вдали я слышу крик отца:

– Иди сюда! – орет он. – Я с тобой еще не закончил.

Я швыряю телефон в дверь. Трубка попадает в лицо Дмитрию.

– Это еще что такое? – Он замечает полупустую бутылку бурбона на моем столе. Бутылка бурбона и таблетки обезболивающего, расползшиеся по полу, точно муравьи. – Ты плачешь, Глория?

Я объясняю, что стараюсь не заплакать, чтобы не потекла тушь. Я показываю ему мои чулки, разодранные полоски нейлона свисают, как дреды.

– Я начала их раздирать и никак не могла остановиться.

Я прикладываю бутылку ко рту, виски обжигает рот, я запрокидываю голову, чтобы оно текло прямо в горло.

– Кажется, мне нужна сигарета. Дай мне одну. Между прочим, мы потеряли Пулитцера. – Дмитрий протягивает мне пачку «Мальборо», смятую, покрытую пылью и крошками. Я вставляю одну в губы, бросаю пачку рядом с бутылкой. – Дай прикурить.

Он зажигает мне спичку, нагибаясь, пока его галстук не касается моего стола. Я говорю ему, что он может оставить весь коробок, потому что я забираю все его сигареты, в том числе и те, которые лежат у него в столе. Он мне напоминает, что я не курю. Я напоминаю ему, что в таких обстоятельствах – курю.

– И что же это за обстоятельства? – спрашивает он, покачиваясь на своих маленьких ножках.

– Я же тебе только что сказала, Дмитрий. Мы не получим этого гребаного Пулитцера.

– Ну и что с того? Мало ли кто не получил Пулитцера. Пи-Джей не получал Пулитцеров, так ведь.

– Да, не получал. – Я затягиваюсь сигаретой, жадно впитывая никотин, смолы и канцерогены, запакованные в каждую палочку. – Считается, что журналы они не награждают. Но мы могли ее получить, почти получили за этот номер. Ты хоть понимаешь, как мы были близки к этому? Насколько, мать твою, близки?

– Зачем это нужно, Глория? И о каком номере ты говоришь?

– Для тебя нет никакой разницы, Дмитрий? Ты не понимаешь, насколько это важно? – Я стряхиваю пепел с сигареты в крышку от бутылки «Джима Бима». Я почти докурила до фильтра, но мысль о том, что хоть крошка табака может пропасть, для меня сейчас невыносима. – Моя история, Дмитрий, номер со мной на обложке, ты потом всем рассказывал, что это была твоя идея, – она могла получить Пулитцера.

– Так ты расстроилась из-за того, что они сочли тебя недостаточно хорошенькой? Почему тебя так волнует эта премия? Любой может получить премию. В институте я много их получал – за английский… за физкультуру. Иногда я совсем тебя не понимаю, Глория. Тебя заботят вещи, которые имеют значение лишь для твоего самолюбия. Ты делаешь вид, будто «Портфолио» – целиком твоя заслуга, и тебе недостаточно того, что я сделал тебя звездой.