Ядвига Войцеховская - Крестики-Нолики

А я зачем-то замедлила шаги и даже не смотрела на знакомую дверь.

— Сюда? — с любопытством спросила Эли, разглядывая потемневшую вывеску.

— Нет, — сказала я. — Немного дальше.

— Я думала… — разочарованно начала она.

— Ну, ты же не хочешь сидеть в противной дыре с тараканами, грязной посудой и всякой швалью по соседству? — спросила я как можно непринуждённее и переложила её руку на пару сантиметров выше.

Мы прошли мимо. Дверь грустно смотрела на меня, безмолвно упрекая в несправедливом поклёпе, — а я лихорадочно пролистывала в голове близлежащие улочки на предмет какой-нибудь ещё кофейни или ресторанчика. Другой кофейни или ресторанчика.

На порог вышел хозяин и стал зажигать фонарь над входом, хотя было ещё совсем светло.

— Хорошо, — согласилась Эли и передёрнула плечами. — Не выношу шваль.

— Да. Я тоже, — на автопилоте сказала я, думая о своём.

Меж домов струилось тепло. Встречные, наверное, всё ещё смотрели на нас — точнее, на неё. А я всё ещё пыталась найти смысл — хотя бы в небольшом обрывке разговора. И не находила…

Маленький ресторанчик обнаружился неподалёку, мы сели за столик, и, в ожидании заказа, снова стали перебрасывать слова, как мяч — словно я привела её в спортзал. Я не слышала и половины — она сидела спиной к окну, за которым ещё вовсю пылало закатное небо, и снова походила на фигурку, вырезанную из чёрной бумаги хитрым торговцем тенями…

— К одиннадцати мне нужно быть дома, — с сожалением сказала Эли, оглядываясь на окно.

— Одиннадцать не так уж и скоро, — я попыталась по цвету неба определить время. Закат тянул максимум на восемь.

— Здорово, должно быть, возвращаться в часть, — проговорила она с лёгкой завистью. — А не домой.

— Возвращаться в часть? — я снова повторила кусок её фразы — как заведённая.

— Знала бы ты, какая тоска дома, — пожаловалась Эли, и положила подбородок на сплетённые пальцы.

— Правда? — вопрос был чисто риторическим.

"Знала бы ты, какая веселуха в расположении", — тут же подумала я с мрачным сарказмом.

— Ужас, — на полном серьёзе подтвердила она.

Судя по всему, понятие ужаса у меня тоже было другим. Наверное, ей бы показался романтичным и наш сортир, и дверца с вентилями, возле пола, куда прятали бутылки из-под самогона, когда выкидывать их в другое место было лень или некогда, и толпа чумного от алкоголя народа — и даже чёртов фонарь возле котельной. Короче, романтичным Эли считала всё, что было не похоже на её дом — и то, что ей не нужно было делать в силу необходимости. Наша часть была просто сплошной романтикой — только по той причине, что она не проводила там двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю.

Что-то явно не клеилось. Но я обязана была не дать разговору завянуть, даже если он и превратился в почти бессмысленное перебрасывание словами.

— Ведь ты же не думаешь, что я говорю какую-то чушь? — наконец, немного раздражённо спросила Эли. Возможно, будь она не так хорошо воспитана, она помахала бы у меня перед носом растопыренной пятернёй, проверяя, что со мной.

— Конечно, нет, — бессовестно соврала я — и не почувствовала ничего.

Да, она говорила какую-то чушь. Ей и не надо было читать мне научную лекцию. Все умные разговоры могли идти лесом, пеньками и мелкими перебежками. Девушка с фигуркой танцовщицы из лавки торговца грёзами могла позволить себе нести полную ахинею.

Да только я уже, похоже, не могла позволить себе просирать время ради чуши — даже если это и была чушь, сказанная ею. Дело упёрлось не в умные разговоры. Дело упёрлось в то, что мне нужна была Джуд.

Но это была не она.

И… я уже перестала хотеть Джуд: она принадлежала чёрно-жёлтому миру старых газет, выкинутых на помойку.

И это была не Адель…

Я сидела напротив Эли и понимала, что обрадовалась бы, если бы сейчас небо показывало что-то, хотя бы отдалённо напоминающее одиннадцать часов. Чёрт подери, я не умела разговаривать, перебрасываясь словами через стол, словно это была игра в пинг-понг. Я хотела разговаривать о дерьме, называя его дерьмом. Соблюдать дурацкие правила, которые уже требовалось записывать на бумажке — так много их развелось. Считать прикосновение чем-то недосягаемым — и держать строго сорок сантиметров до милой руки. И ещё получать фиолетовые каракульки, от которых внутри становилось тепло.

…А потом я пила кофе, и он казался мне помоями, хотя стоил, как целый обед из трёх блюд в простенькой столовке для работяг.

— Ты худеешь? — оказалось, это адресовано мне.

— Нет, Эли, — мягко ответила я, словно передо мной был ребёнок, которого надо было выгулять и сдать обратно в целости и сохранности. — С чего ты взяла.

— Тогда возьми пирожное, — предложила она.

Прямо под мой нос скользнула плоская вазочка, пёстрая, как корзинка цветочницы. Здесь не было только квадратиков шарлотки с корицей, которая в тот раз так понравилась Адели. Я даже не удивилась. Тогда — это было тогда. Тогда шёл дождь, была шарлотка и зелёный свет гудящих газовых ламп. Сейчас солнце ещё золотило шпили, в чашке осталась кофейная гуща слоем толщиной в палец, и на столе стояла уютная лампа с абажуром, перевязанным коричневой бархатной ленточкой.

И было ещё одно "тогда", — в котором существовала тарелка со столовскими пирогами и пузатый чайник с красной надписью на боку.

— Пойдём? — я положила несколько купюр в папочку, которую принёс официант. Она была коричневая и тонкая. Просто согнутый пополам лист картона, обтянутый кожей…

— Что ты, Ева! — удивилась Эли. — Похоже, ещё не так поздно.

— Пройдёмся, — сказала я и встала.

Над Старым городом ещё пылал закат. Откуда-то доносились звуки музыки: кто-то играл на скрипке, и мелодия уплывала к шпилям и в ясное вечернее небо.

— Кажется, скрипка? — спросила Эли.

— Наверное, — равнодушно согласилась я.

Она заткнулась. Не знаю, но, по-моему, только дурак бы не понял, что что-то не срослось и не склеилось. И мне было уже наплевать.

Она снова держала меня под руку, а другой рукой касалась тёплых стен. Было ещё одно "тогда", в котором это делала Джуд. И теперь прошлое-помойка, которое я за каким-то хреном так старалась вернуть, со всей дури приложило меня мордой о землю.

Звуки скрипки плыли вверх, к закату, они накатывали волнами, как вода на прибрежный песок, и вся эта канитель была золотисто-коричневого тёплого цвета — и песок, и волны, и закатное небо. И стена кафедрального собора, которая выросла невдалеке. Мне показалось, что я чувствую запах сырого кирпича, нагретого солнцем — но это была всего лишь иллюзия.

Я не могла вернуть то самое "тогда", в котором пахло этим тёплым кирпичом, как бы ни хотела.

Я не могла вернуть даже прошедший день, — в котором я сделала бы всё, чтобы теперешнее "сейчас" было другим.