Лев Сокольников - Саркофаг

А сегодня она героиня на века! Редко вспоминаемая, но героиня! Не иначе, как тот немецкий офицер работал на советскую пропаганду!

О-хо-хо! Нужно ли разбирать прошлые глупости? Пожалуй, что нет: случись сегодня беда, похожая на Большую Войну, так прошлые наши глупости никто и вспоминать не станет. Зачем!? Не проще ли будет ошибаться "по второму кругу"? Изобрести новую, и в большом количестве, абсолютно новую, дурь? и выпустить её на проживание? Без повторов? Неужели у нас способностей на изготовление дури иссякли!? И новую глупость назвать "проявлением массового героизма в борьбе с врагами?" В этом наша сила!

Глава 7. Гимн коптилке.

Наибольшей радостью в зиму 44 дробь сорок пять оставались книги. Читал за печью на лежанке, при коптилке. Хвалу лежанке пропел во второй части повествования с названием Polska. Осталось пропеть гимн коптилке.

Что такое "коптилка"? Что за устройство? Человеческое изобретение военного времени по производству копоти и света. Не просто так в предложении первой я помянул копоть, и только за ней — свет. Так оно и было. Коптилка стоит того, чтобы пропеть в её честь оду:

— Люди! Не впадайте в панику при "отключении электричества за своевременную неуплату по счетам"! Не отчаивайтесь и не сетуйте! Вместо этого идите в ближайшее воинское соединение и просите отцов-командиров оного соединения подарить вам использованную латунную гильзу от крупнокалиберного пулемёта отечественной конструкции с названием "Шилка". Годится гильза и от вражеского пулемёта, но только крупного калибра. Не принципиально, чья гильза будет вам подарена: свет, как от чужой, так и от отечественной гильзы в последствии будет одинаков.

Ещё попросите, чтобы в эту гильзу вам влили солярового масла. На три четвёртых объёма гильзы. Если у воинов не будет солярового масла, то в таком случае в гильзу можно залить любую углеводородную нефтегадость. Затем в гильзу вставьте фитиль из льняной ткани, аккуратно и равномерно расплющьте горло гильзы в том месте, где ранее крепилась пуля. Указанную операцию нужно сделать для того, чтобы фитиль держался. Всё, коптилка готова. Мощность источника по выработки копоти и света в "единицах светового потока" (люмены), сделанного вашими руками, "прямо пропорциональна количеству и качеству залитого в него нефтепродукта, и обратно пропорциональна ширине и высоте фитиля".

Формулу, которая могла бы определить количество чистого углерода в носу человека, что провёл вечер в обществе источника света с названием "коптилка", ещё не вывели. Всё впереди, формулу выведут совсем в скорое время в столице отечества. Стоит выйти из строя одному-двум трансформаторам на понижающей станции — и стольный град полностью сядет на коптилки. "Нет" говорите? Дай-то Бог! Очередь за мной.

Если в свои дошкольные, оккупационные годы, я страдал зимними днями в четырёх стенах кельи от неимения одежды и обуви, то, научившись читать, перестал рваться на улицу. Расстояния от школы до кельи вполне хватало для прогулки. Вот она, ошибка взрослых: обучить меня чтению следовало ещё в оккупацию! Сколько бы проблем решилось!

Благословенные книги! Самое великое изобретение человечества — Книга! Стоит такая на полке, покрывается пылью, или гибнет от сырости и огня — молчит. Молчит в любых случаях, всегда молчит, молчит о своей силе и могуществе, но только до того момента, пока не взять её в руки и не открыть:

— Здравствуй, подруга! Здравствуй, любовь моя! — и всё, что я любил до встречи с Книгой, было мною забыто. Самолёты — улетели, паровозы — укатили, мир сузился до пространства в шестьдесят сантиметров между бревенчатой стеной кельи, печкой и коптилкой у изголовья. Лучшей обстановки для совершения очередной измены самолётам-паровозам и быть не могло, и я её совершил… с Книгой! Какой, по счёту, была та измена? Да и чего можно ожидать от потомка вражеского прислужника?

Как пришла весна сорок пятого — не заметил. Если бы война ещё длилась столько же — и её бы не заметил: я читал. Пришло тепло, можно было пропадать целыми днями на улице, а я читал:

— Зачитаешься! — говорила мать. Она верила в то, что много читающие люди в итоге "трогаются умом" Когда такое могло случиться с её сыночком, как и в чём могло проявиться такое "троганье" — она не представляла, но побаивалась.

Глава 8. Зарождение нового вида спорта.

Возвращались фронтовики. Почему-то подумал, что отец вернётся в поезде. В товарном вагоне, видел, как с заката солнца мимо монастыря проходили составы с солдатами. Что могут быть вагоны иного сорта — об этом я не знал. Не видел пассажирских вагонов того времени.

Найти дорогу на станцию труда не представляло: колея из двух рельсов и шпал не позволяла заблудиться. Нужно ли говорить, что часто туда наведывался в надежде первым встретить отца? Ходить на станцию каждое раннее утром пешком по шпалам? Трудно и ненужно! Зачем ходить ногами? Вот они, поезда, что проходят совсем близко от монастыря!

О железной дороге, что проходила рядом с монастырём, я рассказывал. Повторюсь:

Холмы, холмы, холмы! Меж холмами — река. У реки — город. Центр. Окраины города — на холмах. Всё просто и понятно. Монастырь строился в стороне от города на самом высоком из холмов. Никто и никогда не мог подумать, что через триста лет после окончания строительства монастыря, холм, на котором его выстроили, придётся разрезать для полотна железной дороги. Разрезали. Проложили колею, и колея выходила на мост через реку. Гимн старинному мосту исполнялся мною ранее и неоднократно.

Разрезанный железной дорогой участок холма длиною не более двух километров, и это место было самым удобным и благодатным для посадки на проходящие составы. Каким бы состав не был по весу и длине, но в "ущелье" он всегда замедлял ход потому, что был подъём в сторону станции. "Астматические" паровозные "лошадиные силы" с трудом преодолевали подъём. У "движенцев" такой подъём называется "семитысячником". Это значит, что колея на расстоянии в тысячу метров поднимается от начальной до конечной точек на семь метров. "Семь на тысячу"

Делалось всё просто: я спускался по откосу высотою метров в сто к полотну железной дороги и ожидал эшелон. Что он приближается — так об этом он давал знать сигналом, когда въезжал на мост. Правила такие на железной дороге всегда существовали: давать звуковой сигнал при въезде на мосты. Для чего локомотив ревел — этого не знаю и до сего дня.

От моста до места, где я обычно поджидал транспорт, было не более километра, и после гудка паровоза, возвещавшего, что он входит на мост, у меня начинало учащённо биться сердце. Что в это время мои юные почки впрыскивали адреналин в кровь — этого тогда я не знал. Чего было волноваться? Ход у эшелона тихий, выбрать вагон с подходящей тормозной площадкой, выровнять свой ход с ходом эшелона, вцепиться "мёртвой хваткой" в нижнюю ступеньку и вскарабкаться по ней на площадку — было простым делом! Так чего я волновался!? Причина волнения была одна: "будет ли вообще хотя бы одна тормозная площадка!?" Главным всегда было — это вцепиться в первую, нижнюю ступеньку, лечь на неё животом, подобрать ноги — и всё, ты едешь! Только сегодня понял причину своих тогдашних волнений: