Лев Сокольников - Саркофаг

— Die Stunde ist zu Ende! — слова учителя стали понятны после второго урока! Радость! Хотя бы одно слово из чужого языка знаю! Звонок прозвенел, ясное дело, урок окончился! "Ди штунде ист цу енде"… Ура! Сегодня "двойка" по немецкому языку на мою голову не свалилась! "Штунде, штунде, штунде!" Урок! "Штудирен" — учиться, штудировать! Ведь так говорят многие учителя далёкие от немецкого языка! В чём дело!? Явный сговор!

Не знаю, были в классе другие потомки коллаборационистов, вроде меня, из тех, кто "запятнал имя пособничеством врагам", не мог тогда встать и спросить:

— Ребята, кто из вас был в оккупации? — зачем привлекать "нездоровый интерес товарищей"? Кто меня осторожности? Откуда она? Почему бы как-то не дать понять учителю, что я общался с его народом? Глядишь, получил бы поблажки… А я молчал и не менее старательно, чем классные "хорошисты", учил немецкие стишки:

"Fruhling, Fruhling komm doch…" — как труден немецкий язык, если им не заниматься! — и быть твёрдо уверенным, что он никогда в будущем и ни при каком случае не пригодится! В самом деле, для чего учить немецкий язык? Что, вторая война с немцами ожидается? Да нет, вроде бы всё как раз наоборот, взрослые говорят о наших "трениях" теперь уже с другим народом… Кто-то из учителей однажды сказал:

— Настоящий, культурный человек должен знать хотя бы один иностранный язык! — и после такого вступления учитель привёл в качестве образца "вождя мирового пролетариата", у которого "иностранные языки от зубов отскакивали"! Кто из учеников класса в будущем собирался стать "культурным человеком" изучив досконально немецкий язык — и такого вопроса никому не задал.

За всю учёбу был свидетелем одного неприятного, гнусного до невозможности, эпизода: Рейнгольд Мартин, как всякий преподаватель, мечтал, чтобы обучаемые хорошо понимали и знали его предмет. Естественное желание любого преподавателя. Из тридцати стриженых голов в классе нашлась только одна, коя категорически не желала знакомиться с немецким языком, и однажды за все двойки, поставленные ему Рейнгольдом, выпалила:

— Фашист!

До сего дня помню лицо немца: оно, как пишут в романах, "почернело". Его умные и всегда спокойные глаза, выкатились из орбит, и он на чистейшем русском языке заорал:

— Вон из класса! — почему он не выкинул юного "патриота" немецкими словами!? Какая ему была разница? "Фашиста" он уже получил, чего было церимониться?

На немецком языке разговаривали фашисты, и это был прекрасный повод для оправдания нашей лени. Это так же был прекрасный повод ненавидеть немца-учителя за требования запоминать немецкие слова. Как бы мы повели себя, во что бы мы упирались, если бы немецкий язык нам преподавал этнический славянин? Чтобы могли бы сказать русскому преподавателю немецкого языка все те, кто в будущем не собирался становиться культурным человеком — этого я не знаю, не было в нашей школе русского преподавателя немецкого языка.

Рейнгольда я "брал" чётким произношением слов и чтением. Вспомнил говор совсем недавних врагов-оккупантов и попытался максимально точно им подражать. Получалось! Я радовался тому, что получалось подражание, и совсем не думал тогда о том, что и попугай обладает даром подражания. Моё отличие от попугая было в том, что я читал текст в учебнике так, будто понимал слово в слово то, что оглашал.

Прекрасное было время, и красота его заключалась в том, что многое я не знал. В классе учились все нации "великого советского союза", и, разумеется, были и евреи. Трое. Но кто такие "евреи", чем они отличаются от белорусов, от украинцев или от меня — это я не понимал. И никто тогда не взялся бы делать разъяснений в такой разнице. Нужно сказать: упоминания о евреях сопровождали меня с начала войны, но почему им уделялось столько внимания — этого я не понимал.

Еврей — так еврей, такой же, как и я… может только лучше меня одет…да и ещё у него небольшие отличия имеются…это если присматриваться, но если это не делать, то он — как все. Только двоек по немецкому они не "хватали", им двойки Рейнгольд не ставил, и это я объяснял себе их большей любовью к немецкому языку, чем моя. Что такое "идиш" я тогда ещё не знал.

Большие сволочи небольших размеров! Полуголодные, полураздетые злые сволочи! Труден был немецкий язык, спору нет, и наше нежелание его изучать мы расценивали как добродетель, подвиг и одолжение. Рейнгольд в ответ ставил в журнал двойки. Это была наша война с учителем немецкого языка, и в этой "войне" я был тайным предателем. Ничего удивительного: кровь отца-коллаборациониста протекала и в моих сосудах. Мне, "как и всему советскому народу" в классе, нужно было ненавидеть немца, но за что!? Двоек-то он мне не ставил!

Хорошее у меня сегодня положение: семь десятков прожитых лет. Могу думать что угодно о прошлом, могу ошибаться и заблуждаться без всяких последствий для себя. Вспоминая учителя немецкого языка, думаю: "положим, враги захватили Россию по Урал, но переходить уральский хребет не стали. Японцам Сибирь отдали… хотя сомнительно, чтобы немцы позволили японцам "границу до Урала перейти". Стал бы Рейнгольд выпячивать своё арийское превосходство передо мной? Стал бы он кого-то учить немецкому языку? Удивительно: он, немец, моим, русским языком управлял лучше меня! Два языка в совершенстве! Стал бы он кого-то обучать немецкому языку, держа ученика за горло? Если "да", то зачем это делать? Лишний труд: всё равно обучаемые рано, или поздно будут уничтожены, как "низшая раса"?

Не думаю. Не смог бы Рейнгольд кого-то убивать. Учить нас настойчиво и неутомимо немецкому языку — да, на это у него нашлись бы силы, а вот убивать — нет! Верил я Рейнгольду Мартину!

Глава 17. "Историк"

Все мои учителя, с пятого класса, и до конца обучения, были большими умницами. Педагогами от Бога. Почему бы мне этого не понять тогда? Почему бы не понять, какой титанический труд они выполняли, давая нам за гроши самое великое, чем может владеть человек: знания? Как, каким образом полезную для нас, но очень опасную для "рядового советского человека" информацию высказать вслух? Ну, нельзя учителю, живому человеку, общаясь с учениками, ограничиваться одним материалом из "программы обучения". Ученики — не дураки, они задают иногда такие вопросы, на который неправильный, неверный ответ мог обернуться для учителя большими неприятностями. И каким нужно быть мудрецом, чтобы во времена "поголовного торжества социализма" сказать то, что думаешь и не подвергнуться "суровому осуждению всего здорового педагогического коллектива". Очень просто: с самого начала всё, что вы хотите сказать, объявите "ложью" и после такого "вступления" можете исполнять, что угодно! Найдите для информации издевательские слова, и говорите что угодно, но с усмешкой. Смейся над тем, что считаешь опасным для разглашения — слушатель разберётся сам… если сможет.