Жоржи Амаду - Жизнь

— Мне так нравятся гайки и гвозди, а вам?

Когда они встретились во второй раз, опять шел дождь, и они промокли до костей. Крупные капли текли по лицу Макабеи, отчего казалось, что она плачет.

И в третью их встречу, конечно же, опять шел дождь, и молодой человек, раздраженный и утративший некоторый налет утонченности, с большим трудом привитый ему отчимом, сказал:

— С тех пор, как я с тобой познакомился, все время идет дождь!

— Простите.

Но она уже любила его так, что не могла освободиться от него, она была в отчаянии от этой любви. В одну из встреч она спросила, наконец, как его зовут.

— Олимпико де Жезус Морейра Шавес — соврал он, потому что настоящая его фамилия была просто де Жезус, обычная фамилия незаконнорожденных. Его воспитывал отчим, обучивший его изысканным манерам, которые помогли бы ему использовать людей в своих целях и кружить голову женщинам.

— Я не понимаю, — сказала она, — что значит твое имя — Олимпико.

Макабеа симулировала любознательность, чтобы скрыть, что она часто, как и в данном случае, многого не понимает. Но он весь встрепенулся, как боевой петух, от такого глупого вопроса, потому что не знал ответа, и зло сказал:

— Я знаю, но говорить не хочу!

— Не сердись, не сердись, не сердись… человеку не нужно знать, что значит его имя.

Она узнала желание, хотя и не понимала, что это такое. Она была голодна, на это был другой голод; желание причиняло боль, оно поднималось с низу живота и заставляло трепетать кончики грудей и руки, не знающие объятий. Она стала очень нервная, и Глория для успокоения давала ей подслащенную воду.

Олимпико де Жезус был рабочим на металлургическом заводе, но она никогда не слышала, что он называет себя рабочим, — только металлургом. Макабеа была довольна его социальным положением. Она гордилась тем, что она машинистка, хотя и получала меньше минимальной заработной платы. Но она и Олимпико что-то представляли из себя. Металлург и машинистка — прекрасная пара. Олимпико получал от работы такое же удовольствие, как от сигареты, зажженной не с того конца. Он должен был перетаскивать железные балки с одного конвейера на другой. Он никогда не задавался вопросом, для чего он это делает. Жизнь не казалась ему безрадостной, ему удалось даже скопить немного денег: один сторож по дружбе пускал его ночевать в свою будку. Однажды Макабеа сказала:

— Хорошие манеры — лучшее наследство.

— Для меня лучшее наследство — много денег. Но когда-нибудь я стану богатым, — сказал Олимпико, у которого было одно дьявольское качество — неистребимая жизненная сила. Ему хотелось быть тореадором.

Однажды в кино он увидел красный плащ и задрожал с головы до ног. Ему не было жаль быка. Ему нравился вид крови.

Еще дома, на северо-востоке, он скопил деньги и вырвал хороший зуб, чтобы заменить его золотым. С золотым зубом он чувствовал себя уверенней в жизни. Олимпико не знал, что такое стыд. Таких на северо-востоке называют «бесстыжий кабра». Но мало кто знал, что он был художником: в часы досуга он вырезал фигурки святых, и они были такие красивые, что он ни за что не хотел их продавать. Однажды с необыкновенной тщательностью, не опуская ни одной детали, он вырезал фигуру Иисуса Христа. Христос получился как живой, ну прямо как Олимпико, только без золотого зуба.

Олимпико интересовался общественной жизнью. Он обожал слушать по радио политические дискуссии. Этим были заняты его мысли. Еще в Параибе он садился прямо на пол и размышлял вслух. Его голос звучал резко и одиноко:

— Я очень умный и когда-нибудь стану депутатом.

Разве он не прирожденный оратор? Его музыкальный голос, его неистощимое красноречие будто специально созданы для того, чтобы, убеждая и приказывая, вести за собой толпу. В будущем, которое выходит за пределы моего повествования, не станет ли он и в самом деле депутатом? И окружающие будут называть его «доктор».

Макабеа действительно была фигурой средневековой, тогда как Олимпико де Жезус может считаться отмычкой, открывающей любые двери. В Макабее не было ничего искусственного, она была просто сама собой. Нет, прочь сантименты, не нужно никакого сочувствия к этой девушке. Должен, кабра — метис однако, заметить, что Макабеа не получила в своей жизни ни одного письма, и к телефону в конторе приглашали только шефа или Глорию. Однажды она попросила Олимпико позвонить ей. Он сказал:

— Зачем? Чтобы выслушивать твои глупости?

Когда Олимпико сказал ей, что станет депутатом от штата Параиба, Макабеа от удивления разинула рот и подумала: а когда мы поженимся, я стану депутаткой? Ей совсем этого не хотелось, потому что «депутатка» было похоже на неприличное слово. (Как я уже говорил, история эта проста, в ней нет высоких понятий и глубоких размышлений. Возможно, когда-нибудь я вернусь к ним, даже к сентенциям о боге, но сейчас я должен закончить историю Макабеи, иначе я сойду с ума.) Редкие разговоры влюбленных касались фариньи, вяленого мяса, рападуры и меладо. Это было их общее прошлое, и они уже забыли горечь своего детства, потому что детство, когда оно прошло, всегда кажется сладостным и не отпускает от себя. Они были очень похожи на брата и сестру, а это значит — я только сейчас понял это — что они не могут пожениться. Но я не знаю, догадываются ли они об этом. Поженятся они или нет? Даже этого я не знаю, знаю только, что они были невинны и почти не отбрасывали тени.

Нет, вру, теперь я вижу все: он ни в коей мере не был невинным, хотя и был жертвой этого мира. В нем росло, как я понял сейчас, неистребимое семя зла, оно питало его желание отомстить и давало ему жизненную силу, ту самую, которой не было у Макабеи, не имевшей ангела-хранителя.

В конце концов, что должно случиться — обязательно произойдет, но пока еще ничего не произошло, и эти двое не могут опередить события. Рападуры — тростниковый сахар в плитках. меладо — десерт из сахарного тростника. Они ищут бесплатное пристанище, например, скамейку на площади. И устроившись, не замечают ничего на свете. И слава богу.

Он: Так.

Она: Что так?

Он: Я просто сказал: так.

Она: Но что «так»?

Он: Давай лучше сменим тему, потому что ты меня не понимаешь.

Она: Не понимаю чего?

Он: Пресвятая Богородица! Макабеа, давай поговорим о другом.

Она: Давай, но о чем?

Он: О тебе, например.

Она: Обо мне?

Он: Почему ты удивляешься? Разве ты не человек? Люди говорят о людях.

Она: Прости, но я не считаю, что я очень человек.

Он: Бог мой! Все мы люди.

Она: Но я не привыкла.

Он: Не привыкла к чему?

Она: Ах, я не знаю, как объяснить.

Он: Что?

Она: Что что?

Он: Я сейчас встану и уйду, потому что ты невыносима.

Она: Я только и умею, что быть невыносимой. Больше я не умею ничего. Что мне делать, чтобы стать выносимой?