Грэм Грин - Доктор Фишер из Женевы, или Ужин с бомбой

В начале декабря по субботам и воскресеньям я увозил ее в горы, в Дьяблере, где она несколько часов каталась на лыжах. Мне было уже не по возрасту учиться ходить на лыжах, и я сидел в каком-нибудь кафе, читая «Журналь де Женев», и радовался, что она счастлива, петляя, как ласточка, по склонам морозной белизны. Словно цветы ранней весной, с первым снегом начали открываться гостиницы. Все предвещало прекрасное рождество. Я любил смотреть, как Анна-Луиза приходит ко мне в кафе со снегом на ботинках и щеки ее горят от мороза, точно свечки.

Как-то раз я ей сказал:

– Я еще никогда не был так счастлив.

– Зачем ты так говоришь? – спросила она. – Ты был женат. Ты был счастлив с Мэри.

– Я ее любил, – ответил я. – Но у меня никогда не было спокойно на душе. Мы были погодками, когда поженились, и я всегда боялся, что она умрет первой, как оно и случилось. Но тебя я получил на всю жизнь – если ты меня не бросишь. А если бросишь, это будет моя вина.

– А как же я? Ты должен жить так долго, чтобы мы могли уйти туда, куда все уходят, вместе.

– Постараюсь.

– В одни и тот же час?

– В один и тот же час.

Я засмеялся, и она тоже. Нам обоим смерть казалась серьезной темой. Нам предстояло быть вместе всегда и еще один день – le jour le plus long [самый долгий день (фр.)], как мы говорили.

Думаю, что, хотя доктор Фишер больше не давал о себе знать, мысль о нем все это время таилась где-то в глубине моего сознания, потому что однажды ночью я увидел его во сне как наяву. Он был в костюме и стоял у открытой могилы. Я смотрел на него с другой стороны ямы и крикнул ему с насмешкой: «Кого вы хороните, доктор? Это натворил ваш „Букет Зуболюба“?» Он поднял глаза и взглянул на меня. Он плакал, и я почувствовал в его слезах горький упрек. Вскрикнув, я проснулся и разбудил Анну-Луизу.

Странно, как мы можем весь день находиться под впечатлением сна. Доктор Фишер сопровождал меня на работу; он заполнял минуты бездействия между двумя переводами – и он все время был печальным доктором Фишером из моего сна, а не надменным доктором Фишером, который у меня на глазах сидел во главе стола со своим безумным ужином, издевался над гостями и заставлял их обнажать свою позорную жадность.

В тот вечер я сказал Анне-Луизе:

– Тебе не кажется, что мы слишком суровы к твоему отцу?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Он, должно быть, очень одинок в этом большом доме у озера.

– У него есть друзья, – сказала она. – Ты с ними познакомился.

– Они ему не друзья.

– Он сделал их такими, какие они есть.

Тогда я рассказал ей про свой сон. На что она ответила:

– Может быть, это была могила моей матери.

– Он там был?

– Ну да, он там был, но слез я не видела.

– Могила была открыта. Во сне там не было ни гроба, ни священника, ни провожающих, только он сам, если не считать меня.

– Людей у могилы было много, – сказала она, – мою мать очень любили. Там были все слуги.

– Даже Альберт?

– Альберта в те дни не существовало. Был старый дворецкий – не помню его имени. После смерти матери он ушел, как и все остальные слуги. Отец начал новую жизнь в окружении незнакомых лиц. Пожалуйста, не будем больше говорить о твоем сне. Это похоже на кончик шерстяной нитки, который торчит из свитера. Потянешь – и начнет распускаться весь свитер.

Она была права, мой сон словно положил начало целому процессу распутывания. Возможно, мы были слишком счастливы. Возможно, мы слишком далеко ушли в тот мир, где существовали только мы двое…

На следующий день была суббота, а по субботам я на службу не ходил. Анна-Луиза хотела подыскать кассету для своего магнитофона (как и мать, она любила музыку), и мы пошли в магазин в старом районе Веве возле рынка. Ей хотелось купить новую запись симфонии Моцарта «Юпитер».

Из глубины магазина появился, чтобы нас обслужить пожилой человек невысокого роста (не знаю, почему я написал «пожилой» – вряд ли он был намного старше меня). Я от нечего делать разглядывал альбом пластинок французского певца, часто выступающего по телевидению, и продавец подошел спросить, не может ли он помочь. Вероятно, его старил какой-то робкий, смиренный вид – вид человека, который достиг предела своих надежд и уже не ждет ничего, кроме маленьких комиссионных от продажи того, что тут продают. Сомневаюсь, слышал ли кто-нибудь еще в этом магазине о симфонии «Юпитер». Большую часть ассортимента составляла поп-музыка.

– А, Сорок первая симфония, – сказал он. – Венский симфонический оркестр. Очень хорошее исполнение, но не думаю, чтобы она была у нас. К сожалению, – добавил он с застенчивой улыбкой, – спрос на то, что называют настоящей музыкой, не очень велик. Если вы согласны подождать, я спущусь и поищу на складе. – Он бросил взгляд через мое плечо туда, где стояла (спиной к нам) Анна-Луиза, и заметил: – Может быть, раз уж я буду там, внизу, посмотреть еще какую-нибудь симфонию Моцарта?..

Наверно, Анна-Луиза это услышала и повернулась.

– Если у вас есть «Коронационная месса»… – сказала она и запнулась, потому что продавец уставился на нее с выражением, как мне показалось, похожим на ужас.

– «Коронационная месса»… – откликнулся он как эхо, но не тронулся с места.

– Да, Моцарта, – нетерпеливо повторила она и отошла в сторону, чтобы посмотреть кассеты на вертящейся подставке.

Продавец не спускал с нее глаз.

– Поп-музыка, – сказала она, крутя пальцем вертушку, – одна только поп-музыка.

Я поглядел на продавца.

– Извините, мсье, – сказал он, – сейчас я схожу посмотрю.

Он медленно двинулся к двери в глубине магазина, но на пороге оглянулся, сперва на Анну-Луизу, потом на меня. Он сказал:

– Честное слово… я постараюсь…

В его словах мне послышался призыв о помощи, словно там, внизу, его ожидало нечто ужасное. Я подошел к нему и спросил:

– Вам нездоровится?

– Нет, нет. Немножечко напиливает сердце – и все.

– Вам следовало бы отдохнуть. Я попрошу кого-нибудь из других продавцов…

– Нет, нет. Пожалуйста, не надо. Но можно мне вас о чем-то спросить?

– Разумеется.

– Та дама, с вами…

– Моя жена?

– Ах, ваша жена… она мне так напомнила… вам это покажется нелепым, дерзким… одну даму, которую я когда-то знал. Конечно, прошло много лет, она должна была постареть… почти так же, как я, а эта молодая дама, ваша жена…

И вдруг я понял, кто стоял передо мной, придерживаясь рукой за дверной косяк, – старый, смиренный, неспособный на борьбу, да он никогда и не был на нее способен. Я сказал:

– Это дочь доктора Фишера, доктора Фишера из Женевы.

У него медленно подогнулись колени, словно он хотел опуститься для молитвы, а потом голова его ударилась об пол.

Девушка, которая показывала покупателю телевизор, прибежала мне на помощь. Я попытался повернуть упавшего, но даже самое легкое тело становится тяжелым, когда оно безжизненно. Вдвоем мы положили его на спину, она расстегнула ему воротничок.