Грэм Грин - Доктор Фишер из Женевы, или Ужин с бомбой

– Ах, бедный мсье Стайнер! – сказала она.

– Что случилось? – спросила Анна-Луиза, отойдя от вертушки для кассет.

– Сердечный приступ.

– Ох, – сказала она, – бедный старик.

– Вызовите «скорую помощь», – сказал я девушке.

Стайнер открыл глаза. Над ним склонились три лица, но он смотрел только на одно, слегка покачал головой и улыбнулся.

– Что же произошло, Анна? – спросил он.

Через несколько минут подъехала «скорая помощь», и мы вышли из магазина вслед за носилками.

В машине Анна-Луиза сказала:

– Он заговорил со мной. Он знал мое имя.

– Он сказал Анна, а не Анна-Луиза. Он знал имя твоей матери.

Она промолчала, но поняла не хуже меня, что это значило. За обедом она спросила:

– Как его зовут?

– Девушка назвала его Стайнер.

– Я не знала его имени. Мать просто называла его «он». – В конце обеда она сказала: – Ты не съездишь в больницу, посмотреть, как он там? Мне нельзя. Для него это было бы новым потрясением.

Я нашел его в больнице над Веве, где каждого пациента или взволнованного посетителя встречает объявление, адресующее его в Centre funeraire [похоронное бюро (франц.)]. Выше, на горе, автомобильная дорога неумолимо наигрывает бетонную симфонию. Его поместили в одну палату с бородатым стариком, который лежал на спине с широко открытыми глазами, уставясь в потолок, – я принял бы его за мертвеца, если бы он иногда не моргал, не отрывая глаз от белого штукатурного неба.

– Как это любезно, что вы зашли справиться обо мне, – сказал Стайнер, – но вам не стоило беспокоиться. Меня завтра выпишут с условием, чтобы я не переутомлялся.

– В отпуск?

– Нет необходимости. Мне ведь не приходится таскать тяжести. Телевизорами занимается девушка.

– Приступ вызвала вовсе не тяжесть, – сказал я.

Я посмотрел на старика, его соседа. С тех пор как я вошел, он не шевельнулся.

– Не обращайте внимания, – сказал Стайнер. – Он не разговаривает и не слышит, когда к нему обращаются. Я спрашиваю себя, о чем он думает. Может быть, о долгом путешествии, которое ему предстоит.

– В магазине я испугался, что и вы пустились в "это путешествие.

– Мне не так повезло.

У него явно не было желания бороться со смертью.

– Она очень похожа на свою мать, когда та была в ее возрасте, – сказал он.

– Это и вызвало приступ?

– Сперва я решил, что мне кажется. После ее смерти я много лет вглядывался в женские лица, отыскивая сходство, потом перестал. Но сегодня утром вы произнесли его имя. Наверно, он еще жив. Я, конечно, узнал бы из газет, если бы он умер. В Швейцарии каждый миллионер удостаивается некролога. Вы должны его знать, раз женились на его дочери.

– Я видел его всего два раза, но и этого достаточно.

– Вы ему не друг?

– Нет.

– Он жестокий человек. Он никогда и в глаза меня не видел, но погубил меня. И все равно что убил ее, хотя она ни в чем не была виновата. Я ее любил, но она меня не любила. Ему нечего было бояться. Это никогда бы не повторилось. – Он бросил взгляд на старика, но тут же успокоился. – Она любила музыку, – сказал он. – Особенно Моцарта. Дома у меня есть пластинка с «Юпитером». Я хотел бы ее подарить вашей жене. Вы можете ей сказать, что я нашел ее на складе.

– У нас нет проигрывателя – только магнитофон.

– Пластинка была записана еще в докассетные дни, – сказал он таким тоном, каким говорят о доавтомобильной эре.

Я его спросил:

– Что вы имели в виду, когда сказали: это никогда бы не повторилось?

– В этом я виноват… и Моцарт… и ее одиночество. Она не повинна в своем одиночестве. – Он произнес это даже с гневом (возможно, подумал я, если бы дать ему время, он научился бы и бороться). – Может, он и сам знает теперь, что такое одиночество.

– Значит, вы были ее любовником, – сказал я. – Я думал, судя по словам Анны-Луизы, что до этого так и не дошло.

– Мы не были любовниками, – сказал он, – вы не должны так говорить… не во множественном числе. Она позвонила мне на другой же день, пока муж был в конторе. Мы оба согласились, что это для нее неправильно… я хочу сказать – неприлично, запутаться во лжи. Тут для нее нет будущего. Как оказалось, для нее и так не было будущего.

– Жена сказала, что ее мать просто заставила себя умереть.

– Да. Моя воля была недостаточно сильна. Странно, не права ли? Она меня не любила, а все же нашла в себе силы умереть. Я ее любил, а у меня не хватило сил умереть. Я смог пойти на похороны: ведь он не знал меня в лицо.

– Значит, там был еще кто-то, кто ее оплакивал… помимо Анны-Луизы и слуг.

– Что вы этим хотите сказать? Он плакал. Я видел, как он плакал.

– Анна-Луиза говорит, что он не плакал.

– Ошибается. Она была еще ребенком. Наверно, не заметила. Да и какая разница.

Кто был прав? Я вспомнил доктора Фишера за ужином, как он подхлестывал свою свору. Уж я-то не мог представить себе его плачущим – а, впрочем, какое это имеет значение?

– Знаете, – сказал я, – мы всегда будем вам рады. Я хочу сказать, что жена будет рада вас видеть. Выпьем как-нибудь вечерком рюмочку?

– Нет, – сказал он. – Лучше не надо. Пожалуй, мне этого не вынести. Понимаете, они так похожи.

После этого говорить было больше не о чем. Я не рассчитывал, что когда-нибудь еще его увижу. Я был уверен, что на этот раз он поправится; впрочем, ни одна газета не сообщила бы о его смерти. Он не был миллионером.

Я передал Анне-Луизе то, что он рассказал.

– Бедная мама, – произнесла она. – Но это была всего лишь маленькая ложь. Если это случилось только раз.

– Удивительно, как он узнал. – Странно, как редко мы называли их по именам. Обычно мы говорили «он» или «она», но никогда не происходило путаницы. Вероятно, это тоже телепатия, которая существует у любящих.

– Она говорила, что, когда он начал подозревать – хотя на самом-то деле подозревать было нечего, – он установил какую-то штуку на телефон, чтобы записывать разговоры. Он сам ей это сказал, так что, когда произошел тот разговор, он все и узнал. И все же меня бы не удивило, если бы она все рассказала ему сама и пообещала, что этого больше не будет. Может быть, она солгала мне потому, что я была слишком маленькой, чтобы понять. Слушать вдвоем Моцарта, держась за руки, было для меня тогда почти то же, что и любовные объятия, – как, впрочем, и для него… я имею в виду отца.

– Интересно, действительно ли он плакал на похоронах.

– Я в это не верю – если только он не плакал оттого, что жертва ускользнула. Может, это была сенная лихорадка. Она умерла в сезон, когда страдают сенной лихорадкой.

Наступило рождество, и снег покрыл землю до края озера; это было самое холодное рождество за многие годы – на радость собакам, детям и лыжникам, но я не принадлежал ни к тем, ни к другим, ни к третьим. В конторе очень хорошо топили; сад снаружи казался синим сквозь цветные стекла, но меня все равно пробирал озноб. Я ощущал себя чересчур старым для моей работы: постоянно иметь дело с шоколадом – молочным, простым, с миндалем и каштанами – больше пристало человеку помоложе или девушке.