Валентина Гончаренко - Чародей

— Но пасаран! Они не пройдут! — задумчиво произнес Юрий, когда мы вышли на дорогу. — Необычно и красиво! Темно, не видно твоего лица… Ты ли это, моя лебедушка? Так жарко раскочегарила детские души! "Но пасаран!" вошло в их жизнь, это точно. Врезалось в души прочно и навсегда. Может, ты и впрямь чародейка, ведьма, только ловко метлу свою прячешь под юбкой… Я почувствовал себя недостойным обладателем редкого сокровища, цены которому не знал до сегодняшнего дня… Потрясающее впечатление! Ребята только о тебе и говорили… А как попрощались!

— Жаль, темно, — передразнила я Юрия, — не видно твоего лица…. Может, я иду с мелким воришкой? Мелким прохиндеем и пройдохой? Слямзил у меня тетрадку с набросками, тихо уполз к Карлу Ивановичу, соблазнил его и Костю на преступление и заставил их два дня творить чудеса, то бишь, — памятные открытки. А сам засел писать стихи, сдирая факты с украденной тетрадки… И никакие чудеса, вами сотворенные, не оправдывают факта похищения моей собственности! Но ты не устыдился! На моих глазах совершил еще одно преступное чудо: прочел вслух стихи собственного сочинения, лихо, при всем честном народе! И точно указал адрес — кому какой стих предназначен…. А я, бедная сиротинка, так и не удостоилась такой чести…. Лежат исписанные листочки, плачут, потому что говорить, как ты, они не умею. Жалеют, что уста твои сахарные раскрываются, чтобы ублажать слух только очарованных тобой семиклассников…

— Лебедушка, — громко захохотал Юрий, — неужто ревнуешь? Это же дети, наши с тобой школьные дети! Для них ничего не жалко! Видела же, как счастливо светились их глаза! На этом вечере они чувствовали себя счастливыми… К ним ревновать — великий непростительный грех. А вот у меня были причины задыхаться от ревности, видя, как ты смотришь в Костины прекрасные эллинские очи. Я готов был разорвать его на части! А чего стоит Карл Иванович! С какой нежностью ты ворковала весь вечер ему на ушко! Ты молилась на ночь, Дездемона? Рррразорву тебя на мелкие кусочки! — раскатисто прорычал Юрий, нацелясь хищно шевелящимися пальцами к моему горлу.

— Господи, какой же ты еще мальчишка!

— А ты девчонка.! Мы с тобой тоже дети! Черт подери, как хорошо быть учителем! Как хорошо творить счастье, свое, наше, наших своих и школьных детей! Как хорошо сознавать себя очень нужным кому-то! Всегда нужным! А теперь скажи, я тебе очень нужен? Очень, очень нужен?

— Очень, очень, очень нужен! — горячо откликнулась я.

Он остановился, привлек меня к себе и, всматриваясь в темноте в мое лицо, тихо пропел: "Я опущусь на дно морское, я поднимусь под облака, я все отдам тебе земное, лишь только ты люби меня!" Я прильнула к нему, готовая раствориться в нем, незримо просочившись сквозь кожу, чтобы всегда, при любых обстоятельствах быть с ним каждую минуту, каждую секунду, каждое мгновение… Он понял мой порыв, нежно обнял и повел к дому.

Молча, взявшись за руки, мы медленно вошли в ворота и сели на ступеньки перед учительской. Он закурил, я потихоньку подсунула голову ему под руку и с удовольствием вдохнула папиросный дым. Это был запах любимого. Задумчиво сказала:

— Раскорчевали… раскочегарили, а ничему не научили… Как верно ты сказал: это наши дети, наши школьные дети… А мы привыкли: ребята, ученики, школьники, учащиеся и прочая, и прочая… А они дети, наши школьные дети, мы их вторые родители…Вот уедут, и никому до них дела нет… Вся для них надежда только на собственные силы… Хотя бы дружба между ними не распалась… Ни один из них в одиночку не спасется, если попадет в окружение проходимцев или хапуг…

Юрий думал о чем-то своем, не отозвался. Так и просидели молча до рассвета. Пришла настоящая прохлада, небо посветлело. Мы нехотя поднялись Праздник кончился, им завершился очередной этап нашей школьной жизни, начинался следующий…. Чем он нас порадует? Что день грядущий нам готовит?

Утром заставил меня пробудиться упоительный, ни с чем не сравнимый аромат спелого урюка.

Юрий держал возле моего носа веточку с густо посаженными плодами скороспелого урюка. Плодики блестят сахаром, кремово- белые, с красным боком. Кожица атласно-бархатистая, тонкая, нежная…. Сорвала губами один плодик и отправила в рот целиком. Потом выплюнула косточку. Невыразимое наслаждение чувствовать во рту урюковое благоухание… Юрий успел спозаранку сбегать в колхозный сад к друзьям-сторожам и выменять за пачку папирос целую корзиночку раннего урюка, мелкого, но очень сладкого. Мы оба набросились на долгожданную радость. Косточки складывали в большую консервную банку, чтобы потом поколоть их ради терпких ядрышек… Нас распирало от всеохватного счастья, которое, думалось, никогда не кончится.

Мы окончательно поселились в своей комнатке, а работали в "кабинетах", выбранных по своему вкусу в свободных на лето помещениях школы. Я устроилась шить в учительской, а Юрий обосновался во флигельке, в методкабинете, куда входил прямо из нашей импровизированной столовой. Он легко без задержки принял на себя мужскую половину хозяйских забот и уход за огородом. Маме остались кухня и корова. Да еще походы в магазин. Сиесту, самое пекло, проводили на своем лежбище, занимаясь каждый своими делами. Юрий читал, я вышивала или продолжала шитье, выполняя ручную работу. Для света отворачивали уголок байкового одеяла, которым было завешено окно. Работая над докладом к пленуму, мы поняли, что совсем не знаем школьной психологии, и тогда решили, что летом постараемся ликвидировать этот пробел. Юрий принес из дому завалявшийся еще с педучилищных времен учебник психологии, определил объем каждого занятия и теперь, лежа рядом со мной, он читал вслух выделенный на сегодня раздел. Читал по абзацу, вдумчиво примеряя его сообщения к живым детям, к каждому ученику или школьному событию. Мертвые академические сентенции приобретали для нас живой импульс, наполнялись практическим смыслом. Час — полтора, и учебник отложен, запланированный параграф проанализирован и обсужден, принят на веру или раскритикован. Я даю в руки Юрия его любимый журнал "Юность", а сама продолжаю шить. Время дорого.

Ежегодно летом я более чем на половину обновляю свой гардероб, и все делаю своими руками, с помощью мамы, конечно. В детстве мы считали маму портнихой экстракласса, повзрослев, увидели, что шьет она средне, а нам хотелось чего-то необычного, и мы, одна за другой принялись наряжать себя сами. Профессиональной портнихой стала младшая из нас, а мы не поднялись выше мамы, только моду знали лучше ее. На каникулах, отбросив другие заботы, я сидела с иголкой или крючком. Выбрав фасон, долго мастерю выкройку, осторожно крою на большом столе в учительской, потом сметываю выкроенные детали, примеряю перед зеркалом, потом на маминой зингеровской машинке сшиваю их. Швы заделываю вручную. Если нужно, вышью платье или украшу его ажурным воротничком, или придумаю замысловатый берет и свяжу его из шерстяной или хлопковой пряжи, заготовленной мамой. Беретки вязали толстым крючком столбиками без накида, чтобы шапочка была жесткой и хорошо держала форму. Для жесткости ее сильно намыливали и натягивали на большую тарелку или, лучше, на крышку от большой кастрюли, тогда ровчик по ободку держится крепче. Надеваешь вывернутую налицо беретку и пальцем по ровчику делаешь побольше неглубоких вмятин — и ты нарядна. Беретка не приплюснута блином, не свисает на бок лепешкой, а держится высокой коврижкой, украшенной вмятинами. Это рукоделье требует много времени, а Юрий мешает, сбивает меня с ритма, увлекая в свои забавы. Самообразование, которым мы занялись всерьез, тоже забирает уйму времени. Если так дело пойдет дальше, то в новом учебном году я буду ходить как анчурка. А Юрий и в ус не дует. Вот и сейчас кое-как его утихомирила, сунула ему журнал, а сама подшиваю подол платья. Улучив момент, он из-под моего локтя просунул голову на любимое место, устроился удобнее, покосил блестящими глазами и в ребячьем восторге задрал ноги, заливаясь смехом. Он в плавках. Звонко шлепнув его по голым ногам, за ухо перенесла его голову снова на подушку. Минута — улыбающаяся рожа опять у меня на коленях.