Валентина Гончаренко - Чародей

Уже стемнело, а Юрия все нет. Приготовила постель на лежбище, прошла в учительскую к машинке… Вернулась в комнатку… Не работается, не спится. Но все-таки заставила себя лечь, даже задремала. Юрий неслышно разделся, неслышно сходил в душ, который смастерил в сарае и, прохладный, вытянулся рядом. Я радостно обняла его и хотела встать, чтобы накормить ужином. Он сказал, что поужинал у матери, и с видимым удовольствием уложил голову ко мне на колени.

— Скучала без меня? Я тоже. Там накопилась гора работы… Денька на два — три… Я поднажал и сделал за день, до ночи вкалывал… Мать и сестры не пустили без ужина… Да, они вечером пришли… и в атаку… Еле отбился… Сказал, чтоб попридержали языки… Еле дотерпел… Думал, умру, так хотел тебя видеть…

Я наклонилась над ним: "Я верю: я любима; для сердца нужно верить. Ты, милый мой, не можешь лицемерить. Все нравится в тебе: желаний буйный жар, и ласки смелые, и слов бесценный дар, день в плавках и босой, и утренняя резвость, и мужественных губ убийственная нежность…"

Он не смог скрыть растерянности и недоумения, но, целуя, похвалил:

— Прекрасно! Чудесно! Превосходно! Я бы не решился соперничать с Пушкиным…

Мое "творчество" не вызвало у него восторга, и у меня пропала охота удивлять его другими, заготовленными сегодня опусами… Стыдно стало за себя…. Для него Пушкин — святыня, переделывать его — святотатство, кощунство, смертный грех, и я их совершила, не ведая глубины своего падения…

В эти же дни мы пережили первую и единственную ссору. Юрий сказал, что в августе нужно сделать новый забор вокруг школьного двора. Колхозу не до нас. Дувал не годится. Кирпичей не достать. — Придется самим наделать. За август наделаем и высушим. В сентябре с ребятами сложим стенки решеткой с зазорами в треть кирпича. Решетка мне не понравилась. Кирпичи саманные, без штукатурки некрасивы, а как оштукатуришь решетку? Забор нужно делать сплошной стенкой. Ее и оштукатурить можно и побелить. Совсем другой вид.

— Как в тюрьме, — съязвил Юрий.

— Решетки тоже в тюрьме. Ты к ним больше привык, что ли?

— К чему я привык? — взревел Юрий. — Дура безмозглая! Думай, что говоришь! Дрянь!

Я взвилась от возмущения и умчалась, не глядя на ночь, к маме. Вообще — то я человек не капризный, обидеть меня трудно. Не устраиваю скандалов, могу упрекнуть, больше переношу в себе, но в этот раз я ночью бросила его одного и улеглась на своей кровати в директорской квартире. Мама уже спала, она ложится рано. Я на цыпочках прошла в комнату, залезла под простыню и, сдерживая всхлипы, уткнулась лицом в подушку. Через время как-то забылась, прикорнула… Какая- то тревога подняла меня. Боже, что я натворила! Он хочет забыть, вычеркнуть из жизни свой плен, концентрационный лагерь и весь ужас, связанный с этим, а я грубо, дубиной саданула в незаживающую рану и убежала, видите ли, оскорбленная. Взметнулась снова и бегом к нему. По звездам, по прохладе определила, что скоро рассвет. Юрий не спал, окно нашей комнатки светилось. Натянутая марля трепыхалась от сквозняка. Значит, дверь в коридор тоже распахнута. Прошла осторожно в комнатку.

Юрий сидел на постели. Рядом на полу стояла пепельница, полная окурков. Дыму — не продохнуть, сквозняк не помогает. Увидев меня, он шутовски бухнулся на колени, опрокинул пепельницу себе на голову и, косолапя руками, пополз ко мне, стряхивая с волос разлетавшиеся окурки. Дополз — и я взмыла вверх. Близко- близко его глаза, в них клокотала бешеная боль. Меня захлестнула волна глубинной материнской жалости: немедленно загладить свою вину, избавить его от мук, защитить от них, изгнать прочь недопонимание и грубость, вернуть доверие и нежность, нечаянно потерянные нами при ссоре. Я подняла руки, чтобы обнять его за шею, он дернулся, не позволяя, и почти сбросил меня на постель. Сам свалился рядом и лег ко мне спиной. Тронула его за плечо. Напрягся выжидательно- тревожно, будто рядом зашипела змея. Ласково погладила голое плечо. Дескать, не бойся, слез не будут, упреков тоже, забудем все недоразумения. Он не шевельнулся. Мягко нажала и положила его на спин. Нежно поглаживая и похлопывая, я обласкала все его большое мускулистое тело, а шрамы и рубцы от ран обцеловала, прикладываясь к ним как к святыне. И шептала, шептала, самозабвенно и горячо, обволакивая его красивейшей и нежнейшей любовной чепухой. Искренние слова приходили сами собой, я не мешала их теплому потоку, охваченная жгучим желанием смягчить ожесточившееся сердце чародея, унести прочь озлобленность и обиду, дать умиротворение и покой, вернуть взаимопонимание и любовь. Он обмяк, расслабился, как- то расплылся, будто внутренние застежки и завязки постепенно одна за другой расстегнулись и развязались. Под гипнозом убаюкивающего шепота он таял и млел, отдавшись моим рукам, и незаметно для обоих заснул Успокоенная, и я заснула, прижавшись к его боку. Пробудилась и в этот раз поздно от крикливой суматохи, доносившейся со двора.

Юрий уже давно на ногах. Обеспечил нас водой на целый день, повозился на огороде, заодно и попасся там, починил загородку в углу школьного сарая, где стояла корова, сделал ей новую кормушку и обратил внимание на антресоли над стойлом, набитые разным хламом из ящиков, каких- то палок и связок конторских книг, присыпанных угольной пылью. Он потянул за одну из палок. Это оказалась ножка сломанного стула. Вдруг на него налетел с бесовским воплем какой- то ком, больно царапнув по руке. Юрий упал с подставки, а на него свалился стул и еще какая-то рухлядь. Встал, отряхнулся и только тут разобрался, в чем дело. Это бросилась на защиту своего гнезда вспугнутая им запоздалая, по мнению мамы, наседка, контрабандно усевшаяся на собственных яйцах, которые отложила, не спросив разрешения у хозяйки. Мама не нашла ее гнезда, но искупала в ведре с водой, когда услышала ее неурочное квохтанье, чтобы глупая хохлатка одумалась. Жалкая мокрая курица, толком не обсохнув, тут же скрылась куда — то. Маме было невдомек, что под экзекуцию попала умная наседка, твердо решившая выходить своих детей. Хитрая пеструшка больше не покидала своего гнезда, если слышала во дворе голос жестокой хозяйки. Цыплятки благополучно вылупились как раз в тот день, когда Юрий полез на антресоли. Курица, квохча, бегала по коровьей загородке, а Юрий пошел под душ. Вытираясь полотенцем, обнаружил, что курица куда- то исчезла. С предосторожностями заглянул на антресоли еще раз и увидел пеструшку, из — под перьев которой выглядывали цыплячьи головки. Ему нужно было дождаться вечера и спокойно снять слепую ослушницу вместе с потомством, но он потянул к себе коробку, с гнездом и вызвал новый бросок разъяренной мамаши, грудью вставшей на защиту своего семейства. Гнездо он снял, вынес во двор, и цыплятки увидели свет Божий. Когда я вышла на улицу, виновница переполоха, сердито распушив перья и угрожающе квохча, церемонно вышагивала вокруг своего выводка и яростными бросками отбивала всякие попытки притронуться к дорогим ей детишкам. Курицу Юрий назвал Кумой, а цыпляток — своими крестниками. В столярке под верстаком устроил их на ночь, чтобы разбойные коты не потаскали беспомощных цыпляток. Днем Кума свободно разгуливала по школьному двору, а перед вечером пряталась с выводком в столярке. В то утро, рассказывая мне о происшествии, мама и Юрий впервые заговорили, как "свои", без всегдашнего отчуждения и неприязни.