Алексей Колышевский - Взятка. Роман о квадратных метрах

– Инопланетяне, идите на …!

– Сам иди, – буркнул я, – давно бы пластинку сменил, идиот.

На кухне мама пила чай и смотрела телевизор. Шел фильм «Офицеры»: Алексей Трофимов бежал с поленом в библиотеку, воевал с басмачами, стрелял из пулемета. Иван Варавва спрыгивал с поезда, бежал обратно с охапкой цветов, сорванных им для Любаши. Сын Трофимовых галантно и просто ухаживал за Машей Белкиной. Мама смотрела, не отрываясь. Я знал, что это ее любимая картина, и не стал ей мешать: молча налил себе чаю, размочил в своей огромной, что твоя бульонница, чашке пару баранок-«челночков», но отвлекся на кино, передержал, увидел, что испортил чай и в нем теперь плавают размокшие хлебные ошметки. Стоя спиной к телевизору и сливая в раковину испорченный чай, я услышал, что фильм в очередной раз оборвала реклама: нашу маленькую кухню наполнила болтовня мудаковатого Лени Голубкова, восхвалявшего финансовую пирамиду «МММ». Мама вздохнула:

– До чего же много дураков в стране. Во что верят люди? Неужто не ясно, что это форменное жульничество?

– Волки и овцы, мам. Овцы позволяют делать с собой все что угодно и даже любят волков, которые их режут. Помнишь, как ты ходила на демонстрации, где скандировали «Ельцин, Ельцин»?! Вот он, твой Ельцин, – я кивнул на экран, – полюбуйся. Чего тут странного? Когда во главе страны стоит чванливый алкоголик, вся жизнь которого состоит из попоек, вытрезвлений и работы с документами в ЦКБ, где его подкачивают стволовыми клетками, то волки чувствуют себя настолько комфортно, настолько… что…

Я застыл с пустой чашкой в руке, словно парализованный, и этим напугал маму. Я чувствовал себя так, словно все тело мое превратилось в ноющую десну, а голова оказалась на этой десне остро ноющим зубом. Такова расплата за счастливые озарения, посещающие нас по воле звезд, ада, провидения и так далее.

– Господи, Слава, что с тобой такое? Тебе что, плохо?

Озарение, длившееся несколько секунд, перешло в следующую стадию, когда на смену ослепляющему хлопку приходит ощущение счастья, неимоверной легкости внезапно разрешившейся проблемы. Это как посрать после долгого запора (мои аналогии великолепны, не так ли?).

– Все прекрасно, мам, – я нежно обнял ее и поцеловал в теплый висок, – просто я понял кое-что важное, благодаря тебе. Спасибо.

Мама была тронута. Наши отношения всегда были именно такими: теплыми и трогательными. И она всегда волновалась, когда я неожиданно отлучался куда-нибудь по вечерам. Всегда, но только не сегодня, ведь сегодня показывали ее любимый фильм. Так и вышло: мама осталась досматривать «Офицеров», а я двинул взглянуть на свой участок. Сидя на подоконнике в подъезде соседнего дома, я глядел во двор на свой кусок земли, отделяя его незримой границей. Я придумал, я все придумал, тра-ля-ля. Говорят, что к предпринимательству имеет способности пять процентов населения, значит, остальные девяносто пять процентов – это те самые овцы. Секрет в том, что среди пяти процентов волков не все являются таковыми. Волк и сам по себе животное довольно противоречивое, но с ним все понятно (Маугли и все такое). А вот как быть с шакалами? С теми шакалами, которые также входят в пять процентов? С подлыми, жуликоватыми, презренными. Все дело в том, что граница между волком и шакалом очень призрачна, и в итоге всякий предприниматель в той или иной степени шакал. Без совести, без чести, без принципов, только бы больше сожрать. Тогда вечером, в чужом подъезде, я еще не чувствовал себя шакалом. Я и волком себя не чувствовал. Я размышлял совсем о другом. Я думал о том, как бы заставить овец принести мне свои деньги и тем самым доказать, что во всей мнимой природе вещей, из которых состоит наш мнимый мир, существует то единственное настоящее, что всегда стоит выше мнимых ценностей: человеческая жадность и стремление к халяве. И я придумал.

Через пару недель участок был обнесен бетонным забором. На территорию завезли бытовки, соорудив из них настоящий «городок строителей», кое-какие материалы вроде железобетонных плит и экскаватор. На заборе красовался плакат: «Строительная компания «Гринстрой» ведет строительство жилого дома» и т. д. Также был там нарисован и сам дом: на мой взгляд, у художника получилось очень удачно: розовый с белым, зеленая мансарда, стрельчатые арки подъездов… Ни дать ни взять пряничный замок! Расцветка не попадала в так называемую «московскую палитру» утвержденных Кисиным цветов, но меня это совершенно не смущало, ведь я хотел продать людям мечту, воздушный замок, а мечта не может быть мрачной, как тот убогий набор цветовых решений, благодаря которым Москва остается одной из самых мрачных мировых столиц. Вновь мне придется слегка отвлечься, но лишь слегка, – ведь все в тему, все в тему! – и рассказать о том, что такое «московская палитра», раз уж речь здесь зашла об этом.

Старые мышастые пердуны, которые привыкли мыслить скупо и жить по принципу «не надо нам тут пестроты», те самые пердуны, которые руководят этим городом и из всех прочих цветов предпочитают цвет своих членовозов – черный, именно они придумали «московскую палитру». Им наплевать, что Москва далеко не южный город, что здесь скверная погода и очень мало солнечных дней в году. Разрешенная пердунами расцветка московских зданий лишь подчеркивает эту мрачность, делая Москву унылым, осенним городом, настоящей отрадой для некрофилов и поклонников Ницше. Помните Незнайку? Он жил в Цветочном городе, а был там еще город Солнечный и еще, кажется, какой-то в этом роде. Москву никак нельзя назвать городом солнечным. Именно поэтому осень в Москве бывает так прекрасна, ведь Москва своей расцветкой как нельзя лучше совпадает именно с этим временем года: умирающим, скупым, тонкогубым. Москва – злой город, она дает это понять всем своим обликом. Здесь даже красивые, авторские особняки теряются на фоне пепельных, темно-коричневых, песочных громадин. Серый тоннель Тверской упирается в терракотовый Исторический музей, и лишь желтизна дворцового ансамбля за кремлевской стеной дает обманчивое впечатление о палатах доброго царя, ведь только добрый царь может жить в желтом доме. Или дурак… Но желтого в Москве мало, почти совсем нет розового, салатового, изумрудного, кремового: серость господствует в моем городе, и на фоне этой серости наивной попыткой обмана кажутся яркие рекламные щиты, лучше всего доказывающие своей недолговечностью, что в сером городе нельзя верить яркому. Все яркое здесь – обман и попытка развести на деньги скромных мирян, подсознательно клюющих на все что угодно, лишь бы это было поярче намалевано.

Существует куча постановлений насчет того, в каком цвете и что именно можно строить. Перечислять их в этом высокохудожественном произведении было бы опрометчиво. Но, в принципе, проект розового с белым дома, стоящего во дворе и не видного с проезжей улицы Космонавтов, вполне можно было бы попытаться протащить через всевозможные комиссии и городской комитет по архитектуре и градостроительству. Я решил покамест не забивать свою голову всеми этими житейскими проблемами: всему свое время. Вместо согласований и связанных с этим трат личных средств, которых стало мучительно жаль, я решил вначале собрать средства на строительство дома как такового, а уж потом без всякой головной боли начать сражаться с бюрократами путем подмазывания им некоторых мест самой надежной, самой высокоэффективной денежной мазью. Конечно же, я кое-что расскажу и об этом, но чуть позже, а пока что, благодаря своей явной принадлежности к волчьей стае, я решил как следует попасти овец и в том преуспел.