Дирк Уиттенборн - Жестокие люди

Я по-прежнему жаждал узнать всю правду, какой бы отвратительной она не была (мне не верилось, что его доброта была бескорыстной), но теперь мое любопытство не подогревалось ревностью и бешенством. Мне было необходимо знать, что за тайные узы связывают мою мать с этим стариком. Узнав это, я бы мог сохранить этот секрет. Тогда бы я знал наверняка, что ничто не может разлучить меня с Майей. Что меня так в ней привлекало? Разумеется, я был полон вожделения к женщине, как и всякий мальчик-подросток, а тут возникла восхитительная возможность расстаться с веригами девственности. Но дело не только в этом. Майя сама меня выбрала, и это значило, что во мне действительно есть что-то особенное.

С тех пор, как должно было состояться наше свидание у телевизора, которое ей пришлось отменить, она звонила мне по нескольку раз на день. Причем два раза – сидя в самолете, а один раз – из автомобиля. Они выехали из той школы в Мэриленде (даже миссис Лэнгли заподозрила, что там что-то не так) и направились в школу под названием Этель Уокерс, где Майе готовы были предоставить второй шанс в обмен на новую химическую лабораторию. По мнению ее дедушки, это больше похоже на акт благотворительности, особенно по сравнению с вымогательским предложением построить крытый манеж. Когда мы говорили по телефону, то начинали с фраз типа «Знаешь, я часто думаю о тебе». Затем накал усиливался, и мы уже не стеснялись шептать «Постоянно думаю о тебе», а потом и «Я по тебе с ума схожу». Наконец, мы дошли до того, что стали, словно в бреду, повторять друг другу хриплыми приглушенными голосами «Знаешь, ты мне правда нравишься». В основном я просто повторял ее признания, стараясь, чтобы это звучало убедительно. Но я знал, что говорю неправду. Мне эта девушка не просто нравилась, я был в нее безумно влюблен. Знаю, это смешно: что подросток знает о любви? Тем более, что я провел с ней часов восемь, не больше. Наивно, глупо… невозможно? Абсолютно верно. Но когда тебе пятнадцать с половиной лет, то ты обычно уверен, что отличаешься от других людей, и в каком-то смысле это действительно так.

Из того, что она говорила, только одна фраза вызвала у меня подозрение в том, что что-то может пойти не так, как бы мне хотелось. Она спросила, люблю ли я танцевать. Я, разумеется, ответил, что обожаю. Соврал, конечно. По правде говоря, за всю свою жизнь я танцевал только с двумя женщинами, да и то это не считается, потому что это были мама и бабушка. Если бы дело было в танцах, я бы не беспокоился, потому что готов был любить все, что любит она. Даже трость меня не волновала – на самом деле, с ней я выглядел потрясающе, честно. Но новые бальные туфли стали для меня пыткой, к которой я готов не был. Здоровая нога была словно в тисках, а другая так распухла, что когда я втискивал ее эти лакированные клещи, у меня из глаз выступали слезы. Взяв в руки трость, я включил радио и, шаркая и прихрамывая, изобразил нечто вроде танца. Вилять задом, и вообще двигаться энергично, было совершенно невозможно: мне хотелось кричать от боли. Но когда я посмотрел в зеркало, то с удивлением увидел, что на лице у меня сияет улыбка, которая могла убедить любого, что никакого дискомфорта я не испытываю. Я знал, что вскоре увижу Майю, и что она ждет меня. И это придало мне такую веру в то, что меня ожидает блестящее будущее, что мне было абсолютно наплевать на то, что меня подстерегают какие-то трудности.

– Финн, ты готов?

– Почти.

Мама завязала мне галстук, а я застегнул молнию на ее платье, и сказав, что она выглядит просто замечательно. Она в ответ назвала меня очень импозантным молодым человеком. Словно свингеры, прожившие в браке много лет, мы желали друг другу счастья, чтобы у нас самих появилась возможность испытать его с другими людьми.

Празднество должно было начаться через пятнадцать минут. До Охотничьего клуба ехать было приблизительно только же. Мне уже не терпелось залезть в машину. Но мама сказала, что нам не стоит являться туда раньше других.

– Почему это?

– Тогда люди подумают, что нам не терпелось попасть на эту вечеринку. – Но я так и не понял, в чем дело. Поэтому она добавила: – Покури немного, расслабься.

– Шутишь! – Я был здорово удивлен. Мне не разрешалось курить, пить и употреблять наркотики. Все остальное было позволено.

– Я же знаю, что ты куришь, когда меня нет дома. – Я почувствовал приятное облегчение, поняв, что она не подозревает о двух других новоприобретенных пороках. Потом зажег сигарету и выпустил кольцо дыма – это Майя меня научила.

– Ты вроде говорила, что бросила курить.

– Пожалуйста, имей в виду, что я дала согласие на то, чтобы мы оба закурили только один раз, сегодня вечером.

– Почему?

– Потому что мы оба нервничаем.

Машина Гейтса была припаркована на въезде к Охотничьему клубу. Он стоял в голове огромной очереди из «Мерседесов» и, сжимая в руке папку, внимательно вглядывался в лица людей, сверяя их фамилии с теми, что были у него в списке. Когда мы подъехали к нему поближе, он только улыбнулся и помахал нам рукой, словно мы были завсегдатаями.

У дороги стояли горшки с пышно цветущими гардениями. Их специально привезли для Осборна из Флориды, чтобы их аромат освежал воздух, который и так был уже насыщен запахами духов. Над полем для гольфа клубился легкий туман, в котором летали светлячки. Закатное небо окрасилось в розовые и лиловые тона. Еще я увидел несколько оленей, которые невозмутимо поглощали свой ужин у одиннадцатой лунки, и кроликов, щипавших траву на опустевшем теннисном корте. В этом мире, в котором мне не приходилось бывать раньше, не могло произойти ничего плохого. А когда мы остановились у длинного дома с широким крыльцом (его спроектировал Стенфорд Уайт, но я об этом, конечно, не знал), то парень, который занимался парковкой машин, открыл нам дверь и сказал, что рад видеть нас снова.

Тогда я почувствовал, что мы стали своими.

В столовой подавали коктейли. Рядом с домиком стояла палатка размером с цирк-шапито, в которой все было накрыто для торжественного обеда. Когда мы присоединились к гостям, то внезапно были поражены странным шумом, который возник из-за того, что двести человек говорили одновременно. Знаете, бывало, заснешь с включенным телевизором, а потом проснешься среди ночи и не понимаешь, где ты находишься, потому что передачи показывать перестали, но зато слышны помехи. Конечно, так могло быть только до того, как появилось кабельное телевидение, и передачи стали транслировать круглосуточно.

«Днем и ночью… ты у меня одна». Все это было так слащаво: оркестр, исполняющий сентиментальную песенку, подросток, привставший на цыпочках, чтобы разглядеть в толпе свою подружку (это я о себе)… Банальщина в квадрате. Мама надела очки, надеясь, что сейчас перед ней появится Осборн. Ей тоже не удалось увидеть того, ради кого она сюда пришла. Тогда мы взялись за руки, и начали, извиняясь, протискиваться через толпу. Мы расхаживали по зале взад-вперед, так что официант, разносящий шампанское, спросил, не потеряли ли мы чего-нибудь. Не подумайте, что я ожидал, что Майя будет стоять у входа, поджидая меня, чтобы не пропустить тот момент, когда я войду в дверь, а потом заорет «Финн!» и пробежит через всю комнату, чтобы кинуться мне на шею, словно она не видела меня с тех пор, как два года назад меня бесплатно переправили во Вьетнам. Не то что бы мне это не понравилось. Просто я старался смотреть на вещи реалистично. Правда, старался.