Ричи Достян - Тревога

Отец, предвкушая обед, благодушествовал. Сев нога на ногу, покрутил ступней, лениво полюбовался пыльным ботинком, потом откинулся и оглядел двор. Потом закурил. Однако долго сидеть без дела не умел. Он вроде Славы (или Слава вроде него?): либо надо что-то делать, либо говорить.

Вот он и заговорил, повернув лицо к темному проему окна:

— А у вас тут, я смотрю, красота!

Мать не отозвалась.

— Слышь, говорю, неплохо, говорю, устроились: красота у вас…

Слава нервничал: «Ответила бы. Трудно, что ли, слово сказать?»

Дым отцовской папиросы — медленный и волокнистый — утягивало в комнату.

— Алло! — на весь двор сказал отец. — Поди сюда, погляди…

Из полутьмы послышалось наконец:

— Отвяжись ты от меня с красотой со своей, некогда!

— А я говорю — иди. Все равно всех дел не уделаешь..

— Принес бы лучше воды, — сказала мать и с грохотом подала в окно пустое ведро.

Рассыпая искры, окурок шмякнулся в песок.

— Не хочешь — как хочешь, — без раздражения, но тускло произнес отец, принял ведро и добавил: — Шут с тобой… и так и далее!..

Пока шел этот разговор через окно, Слава не спускал тревожного взгляда с крылечка соседей, а когда увидел удаляющуюся спину отца, стало грустно. Огорчила не столько отцовская сутулящаяся спина, по которой Славка всегда читал батины настроения, огорчила походка. Отец шел враскачку, но до того тяжело, будто не по ровному идет, а в гору.

Не год назад и не пять — задолго до рождения Славы — работал на заводе парень. За что ни возьмется — все ладилось у него. Одним словом — умелец и заводила. И конечно, друзей у него полно. Там, где он, — там народ. И ходил тогда человек по-другому: легко, напористо — никто не вставай на пути! А друзья посмеивались:

— Погоди, будет управа и на тебя, — вот женишься..

И женился. Легко и весело, как жил. Поехал в родное село и привез оттуда жену себе под стать — бойкую, шумную, красивую. Устроил ее подсобницей на завод. Попросилась сама, но пошла без охоты. НЕ ДЛЯ ЭТОГО В ГОРОД ЗАМУЖ ШЛА, НЕ ОБ ЭТОМ МЕЧТАЛА. И общежитие не нравилось ей. А ему нравилось: была теперь и семья, были и товарищи рядом. Все, что человек любил.

Потом в семью вломился праздник. Рождение сына отпраздновали вместе с новосельем. Комната, правда, была маленькая, зато своя!

Молодая мать работу бросила. Хозяйка из нее получилась хорошая, но чем больше въедалась она в городскую жизнь, тем ревнивее оглядывалась на чужие очаги, и не было дня без попреков: У ИХ ПРОСТОРНО, а у нас ТЕСНО!

Высмотрела она себе и советчиков. «Если семья ему дорога, — говорили они, — пускай бросает завод, пускай поступит в жилконтору — и хорошее жилье обеспечено, и деньга!»

Уламывать его пришлось долго, пускались в ход угрозы: «.. укачу в деревню, и чихали мы с сыночкой на твою квалификацию, раз она тебе дороже семьи…»

Выходит, нашлась на парня управа…

Работа — ни уму ни сердцу, и… пошел размениваться человек на любую халтуру, благо все умел — от водопровода до телевизоров, а там и «маленькие» замелькали — какое ни есть, а утешение.

И нет ничего удивительного, что, встречая теперь старых друзей, он переходит на другую сторону улицы.

Так начал меняться человек — медленно, неотвратимо.

Походка стала другой. И голос. И взгляд!

Отец вернулся не скоро. Наверно, пересиживал у колонки плохое настроение. Но во двор вошел прежний, спокойный. Глаза опять довольно щурились.

Сидя за накрытым столом, Слава упивался радостью отца, он просто объедался сегодня домашним своим очагом. И только изредка тихие голоса из-за стены будоражили зависть к чужому непонятному счастью.

Как хорошо, что дома так хорошо!

Отец после «маленькой» всегда разнеженно сиял, но сейчас домашняя еда и дите придавали этому сиянию тот особенный, неприятный Славе накал, когда батя начинает смотреть только на мать, поминутно чокается с ней, отставя мизинец на громадной руке, и странным голосом гудит: «Моя мадам!»

Мать на это отзывается неприличным смехом, а Славку зло берет, почему они считают, что он не понимает ничего, и вообще делают вид, будто его тут нет.

Сегодня батя совсем разомлел. Он чокался со всеми тарелками на столе и, подмигивая этим тарелкам, бормотал: «Твое здоровье, моя мадам!»

Конечно, это было смешно, и Слава смеялся до тех пор, пока мать внезапно, точно ее по спине треснули, не заголосила пьяным голосом частушки. Этот «Мой миленок..» вызвал вдруг у Славы омерзение. Его жег стыд. Вперив взгляд в деревянную переборку, за которой жили брат и сестра, он стеснялся своих, а когда мамка, заканчивая куплет, дала на полную, мощность: «Их-ох-и-иууу-ох!» — Слава потянул ее за локоть и осторожно попросил:

— Ты немного потише пой, ладно?

Она глянула на сына остро, заметила, куда он так напряженно смотрит, и… как тряхнет химической завивкой, как заорет прямо туда, в ту стену, чтобы там услышали:

— Мы у сибе дома, и двенадцати ишшо нету!..

Не успела она и рта закрыть, а Славка был уже во дворе.

В первую минуту ночь показалась темной, а когда постоял, то увидел, что она успокаивающе светла.

Глаза его потянуло под ту сосну, где они втроем обычно сидели. Он улыбнулся, глядя на изрытый песок, припомнил, где кто сидел. В ямках поглубже таилась тень, похожая на дым, который не рассеивается. Долго стоял он в ночи. Мыслей не было никаких, только хотелось понять, отчего так печально выглядят округлые тени в песке.

Потом устал не понимать, и тогда почудилось, что снова присутствует при повторении чего-то… чего-то уже бывшего с ним!.. Не уловил… ушло.

Неподвижная печаль стояла между соснами, крышами и надо всем, что выше. Отчетливо был виден ее холодный цвет.

Все воскресенье Слава изнывал от тоски. Ему хотелось вытащить мать с отцом из дому и пойти с ними куда-нибудь далеко, но когда он попросил, то ответ был простой:

— А чего ходить, когда воздух тут кругом? И ты денек отдыхни, а то тебя с собаками не найдешь. Кажется, отец приехал к нам…

На дворе было солнце, а Слава сидел дома, что-то неладное творилось с ним. Тишина за стеной распаляла его любопытство, он обмирал от желания увидеть родителей Кости и Вики, но почему-то не хотел, чтобы те увидели его. Даже во двор не выходил. Он караулил их у окна, но это не мешало мечтать, чтобы как можно скорее все поуехали и началась бы снова их прежняя, без взрослых, жизнь.

Вот они! Ну и ну…

И этот приземистый, сутулый дядька — капитан второго ранга?.. Слава ждал — увидит человека рослого и если не только что сошедшего с капитанского мостика, то по крайней мере в полной форме, хотя и жара. Погоны. Кортик на боку. Великолепная фуражка с золотыми листьями. А это что?.. На бритой голове — носовой платок с узелками по углам. Морского загара нет и в помине. Белые руки без якорей и штурвалов — никакой татуировки.