Николай Никандров - Путь к женщине

К первому повелительно:

– Первый, идемте!

Первый подскакивает, идет за ней. Счастливо, с большим подъемом:

– Вот это действительно справедливость!

Второй и третий уныло остаются, садятся на свои места, сидят как прежде, спинами друг к другу.

Третий, в маске, ко второму, в воротнике, не оборачивая к нему лица:

– В таком случае, гражданин, во избежание повторения подобных сцен, нам с вами надо сейчас же заранее столковаться насчет очереди. Так сказать, сорганизоваться.

Второй высоко поднимает плечи, так что широкополая шляпа его кажется сидящей не на голове, а на плечах:

– Что значит "сорганизоваться"? Моя вторая очередь, и я больше ничего не знаю!

– Совершенно верно, гражданин, юридически вы, конеч но, правы. Но я хотел бы вас просить сделать мне одолжение: уступить вашу очередь.

– Ну, нет!

– Позвольте, позвольте. Дайте договорить. Дело в том, что я тороплюсь на Октябрьскую железную дорогу, к ленинградскому поезду.

– А почему вы знаете, что мне не к поезду? Может быть, и мне к поезду!

– Я этого, конечно, не знаю и потому еще раз очень усердно прошу вас уступить мне вторую очередь. Все-таки мы с вами оба культурные, интеллигентные люди…

– Гм… Если это не секрет, я хотел бы раньше узнать, зачем вам такая спешка в Ленинград? Вызывается ли это действительной необходимостью?

– Пожалуйста. Я профессор. Читаю лекции полмесяца в Московском университете, полмесяца в Ленинградском. Завтра моя лекция в Ленинграде…

– Про-фес-сор?.. А разве бывают такие… разъездные профессора?

– А конечно. Это и раньше практиковалось, практикуется и теперь. Меня приглашают читать даже в Стокгольм…

– В Стокгольм?.. Ого!.. Стало быть, вы… Ну, словом, хорошо, я уступаю вам.

Третий, в маске, приподнимает цилиндр, откланивается спи ной ко второму:

– Благодарю вас!

Второй делает то же и так же:

– Не за что!

Третий:

– Тогда, для верности, поменяемся с вами местами. А то, быть может, еще кто-нибудь подойдет.

Второй:

– Это верно.

Они встают, кружатся при луне друг вокруг друга. Второй, кружась, трогает за шляпу:

– Виноват-с!

Третий, кружась, трогает за цилиндр:

– Виноват-с!

Садятся на новые места.

Долгое время молчат.

Наконец третий нарушает молчание.

Сидит неподвижно на столбике из кирпичей, однотонно, очень раздельно, голосом вещателя, в лунное бездонное про странство:

– В этом мире самая большая сила в руках женщины… От женщины зависит, погибнуть миру или спастись… Как она захочет, так и будет… До сих пор она нехорошо хотела, и миру было нехорошо… Надо сделать, чтоб она хорошо захотела…

Умолкает.

Второй с тяжелым вздохом:

– Да… Легко сказать "сделать"… А как это сделать?

Качает головой.

XXV

Ванда кладет щеку на плечо Шибалина. Нежно:

– Ну что, дружок, довольно побеседовали? Теперь пойдем?

Шибалин прижимается к ней, закрывает глаза, говорит с закрытыми глазами:

– Нет, нет, посидим еще немножко… Одну минутку! Я сейчас закрыл глаза, и мне представилось, как будто вы не Ванда, а совсем-совсем другая: та, самая лучшая женщина в мире, которую я ищу… Та, самая идеальная, к которой я стремлюсь всю жизнь…

Ванда нетерпеливо:

– Нет, правда, гражданин, довольно сидеть! Давайте деньги да пойдем! А то вон Настя уже которого принимает, а я все только с одним с вами сижу.

Шибалин все время не раскрывает глаз, с нарастающей мукой:

– Ванда! Умоляю вас: не говорите ничего про деньги! Не упоминайте этого страшного слова: "деньги"! Вы такая красивая, такая нежная, такая неземная, светлая, лунная, и вдруг, точно обухом по голове: "деньги"!!!

– А как же вы думали? Без денег?

– Да не без денег! А только не надо об этом говорить! А то выходит так грубо, так некрасиво!

– А это тоже некрасиво, когда мужчины уходят, не заплатив! Разве мало за вами нашего пропадает!

– Ах, замолчите вы! Молчите! Хочется самообмана, хочется сделать похожим на настоящую любовь, а вы…

– Если заплатите хорошо, тогда можно сделать похожим на настоящую любовь.

– Ах, вы опять о своем: "заплатите" да "заплатите"!.. Это после! Потом!

– Не-ет! На "потом" я тоже не согласна! Давайте теперь!

– Ванда! Как вы не понимаете, что речью о "плате", раз говорами о "деньгах" вы убиваете во мне к вам как к женщине всякое чувство, всякую симпатию!

– А вы тоже убиваете во мне всякую симпатию к вам как к мужчине, когда отказываетесь платить вперед. Не мальчик, и наши правила должны бы, кажется, знать.

Шибалин лежит лицом на ее груди, стонет, боится рас крыть глаза.

– О-о-о!.. Вы уже испортили все мое настроение!.. Ванда:

– А вы – мое!

– О-о-о!.. Что вы со мной делаете?..

– А вы что со мной делаете?

– Хочется иллюзии, хочется хотя на миг искренней женской ласки, неподдельной, бескорыстной!.. А вы!..

– Что я? Когда деньги заплатите, тогда я успокоюсь и смогу искренне, от всей души, дать вам неподдельную ласку! Атак, конечно, мне придется заставлять себя, притворяться! Разве вам не все равно, когда платить: вперед или потом? И так платить, и так платить!

– О-о-о!.. "Платить"… "Платить"…

С корчами, со стоном достает деньги, глядит на них узенькими щелочками глаз:

– Столько довольно?

– Это мне?

– А то кому же!

– Если мне, то мало. Меня нельзя равнять с другими. Потому что, как вы сами видите, с каждым я не хожу.

Шибалин, не желая глядеть на свет, щурится, достает еще бумажку:

– Ну а теперь довольно?

Ванда держит в руках полученное.

– За визит довольно. А теперь дайте мне что-нибудь сверх, на подарок.

Шибалин, уже не отдавая себе отчета в том, что делает, сует ей еще одну скомканную бумажку.

– Вот теперь спасибо. Теперь можно идти. Теперь по крайней мере буду знать, с каким человеком иду.

Она поднимает его, они идут, обнявшись, к задней стене. Шибалин голосом больного:

– Жаль, что у вас нет хорошего помещения…

Ванда тоном утешения:

– Что же делать. К вам, вы говорите, неудобно. Ко мне тоже нельзя: я в семье живу. В номера – незарегистрированных не пускают. Приходится мириться.

– А там очень плохо?

– Нет. Там хорошо, там у нас есть совсем отдельное помещение: всего для двух-трех парочек. Только туда бывает трудно попадать: очень узкий пролаз. Не знаю, как вы, с вашей солидностью, туда пролезете. Хотя, впрочем, пролезете. И не такие пролезали.

Они останавливаются перед средней лисьей норой.

Ванда становится на колени, берет свою широкополую парижскую шляпу в зубы, лезет на четвереньках вглубь, под фундамент стены, тонет во тьме.

Шибалин высохшими губами ей вдогонку:

– А там ведь темно? Ванда бодро из тьмы:

– Ничего! Можно спичку зажечь!

Шибалин падает на землю и на животе, с великими трудностями, продирается в слишком узкую щель. Пачка писаний про любовь, данная ему Верой, выпадает из его кармана, рассыпается по земле. Он поспешно сгребает ее и запихивает обратно в карман…