Роса Монтеро - Дочь Каннибала

Не знаю, говорит ли тебе что-нибудь имя Амалии Гайо. Она была еще известна как Серебряные Ручки. Пару сезонов она просто блистала, став главной соперницей Конни Пикер. Пела она так же хорошо, как Пикер, но еще и изумительно танцевала. Но лучше всего играла на испанской гитаре, и это выглядело очень необычно, ведь в то время женщин-гитаристок не было. Она говорила, что отец у нее француз, а мать испанская цыганка, и фамилия Гайо досталась ей от первого мужа. Может, правда, а может, и нет: она была загадочной, таинственной женщиной. Не знаю второго такого человека: что бы она ни делала, в чем бы ни проявляла себя, она вкладывала в это всю душу без остатка. Смеялась ли она, выступала на сцене, сердилась или любила, это всегда было так, словно она всякий раз заново открывала для себя смех, искусство, негодование, любовь. В иные счастливые ночи я чувствовал, что она любит меня так, как никто еще не любил: это был настоящий рай, щедрое изобилие. Но на следующий день она ускользала от тебя и вновь становилась непостижимым, загадочным существом. Неуловимым и обжигающим, как пламя. Мужчин она просто сводила с ума. Меня-то точно свела.

С того самого майского воскресенья потекли месяцы, наполненные блаженством и муками, и начались все мои несчастья. Нет на свете мужчины, который не знал бы или не догадывался, что женщина способна своей любовью приносить несчастье, обречь на страдания, накликать беду. Я не имею в виду случаи, когда она тебя разлюбила, бросила или обманывает с другим. Это все просто и понятно, сердцу ведь не прикажешь, хотя и причиняет такую боль, словно в тебя вонзили раскаленный докрасна кинжал. Нет, речь идет о том, что женщина представляет опасность по самой своей сути: это то невыразимое, что заключает в себе противоположный пол, своего рода темное зеркало, в котором отражается наша порочная сущность. Женщина, настоящая женщина, способна разбудить дремавшие в тебе до поры до времени безумные, разрушительные силы. Ведь не секрет, что все мы несем в себе собственный ад, возможность падения, гибели, зародыш личной катастрофы. И вот Амалия как раз высвободила во мне эти силы, накликав бурю.

Я никогда раньше не испытывал подобных чувств ни к одной женщине. Мой роман с Доритой, невестой, которую у меня отняла война и которую я, казалось, нежно любил, представлялся мне теперь мимолетной связью, детским увлечением, чем-то вроде братской привязанности. Не хочу хвастаться, но я всегда нравился женщинам, и у меня их было немало. Но всем им приходилось мириться с моими главными увлечениями: анархизмом и корридой. Амалия же завладела мною безраздельно. Она была как нещадное солнце, опаляющее и сжигающее все вокруг. И все исчезло, растворилось, в том числе моя собственная личность. Хотя сейчас я думаю, что Амалия так много значила для меня в то время именно потому, что от моей прежней жизни уже почти ничего не осталось. С корридой было покончено, фашисты нас победили, анархизм разваливался на глазах. С Амалией же, когда у нас все шло хорошо и мы любили друг друга как одержимые, я чувствовал себя таким бодрым и неуязвимым, что все прежние горести мгновенно улетучивались из моей памяти. Такая любовь подобна наркотику. Она предлагает тебе рай, но при этом убивает.

Вначале наслаждение заглушало страдания, потом страдания начали одерживать верх над наслаждением и в конце концов сами превратились в наслаждение, или по крайней мере одно стало неотличимо от другого. Амалия продолжала встречаться с тем актером, и я потерял голову от дикой ревности. Я начал преследовать ее, выслеживал, прячась в вонючих подъездах, устраивал ей скандалы, орал, плакал, унижался, дошел до того, что тоже хватал за плечи и тряс, просил прощения, был готов убить ее на месте. Что, слишком быстро рассказываю? Но поверь, я не могу иначе: все, что произошло в эти месяцы, слилось в моей памяти в одно большое черное пятно, я вспоминаю об этом как о наваждении. Я ушел с работы, полностью забросил подпольную деятельность, перестал платить хозяйке пансиона и в один прекрасный день оказался на улице с чемоданом в руке. Амалия приютила меня в своей квартире, дала денег на первое время. В щедрости ей не откажешь. Она всегда была ласковым и заботливым мучителем.

Как-то под вечер я выходил из ее дома, направляясь в театр, чтобы встретить Амалию после выступления, и лицом к лицу столкнулся с братом. Каким-то образом он выследил меня и теперь поджидал у подъезда. Лицо его было угрюмо. Он сурово взглянул на меня, схватил за руку так, что я чуть было не закричал от боли, и произнес: «Мне кажется, нам надо поговорить». Я покорно пошел за ним. Тогда я уже был не в себе и плохо понимал, что происходит. Позже Виктор признался, что собирался меня убить. Ведь мое легкомыслие привело к тому, что я перестал платить и за квартиру, и однажды, я этого, конечно, не знал, туда нагрянул хозяин и обнаружил листовки и оружие. Я бесследно исчез, и это, вкупе с моим поведением во время инцидента с Морено, наводило на мысль, что я стал предателем. Потому-то Виктор и явился по мою душу, но когда, схватив меня за руку, почувствовал, что я весь горю, когда увидел, как я исхудал и какое у меня изможденное и отрешенное лицо, то понял, что со мной приключилось что-то ужасное. И снова, в последний раз, стал для меня старшим братом, самоотверженным и великодушным покровителем и защитником. Он увел меня, не дав даже забрать вещи; мы сняли комнату в пансионе, и он заботился обо мне и терпеливо выслушивал мои рассказы. Бедный Виктор, мы уже давно не были так близки. С детства, со смерти нашей матери, с Мексики.

Через две-три недели я оправился от физического недуга – видимо, это был бронхит, спровоцированный навязчивым желанием умереть. Но недуг моральный исцелению не поддавался. Я скрывал это от брата, уверял, что давно забыл Серебряные Ручки, но то была неправда. Ее отсутствие было для меня как кровоточащая рана. Я вновь с головой ушел в подпольную работу и сделал больше, чем кто-либо, для реорганизации «Солидариос» – отчасти чтобы заслужить прощение у товарищей, отчасти чтобы загрузить себя под завязку и стереть из памяти неотступно преследовавший меня образ этой женщины. Но желание увидеть ее не исчезало – напротив, становилось все более острым и жгучим.

Тем временем политическая обстановка быстро ухудшалась. В Барселоне за последние недели произошло несколько взрывов бомб, вернее сказать, самодельных устройств, кое-как смонтированных рукой непрофессионала. Профсоюзные лидеры, обеспокоенные актами террора, к которым они не были причастны и которые тем не менее приписывались именно им, направили тревожное послание во Францию, прося разъяснений: у них имелись сведения, что в Барселоне действует боевая группа, стремящаяся воссоздать «Солидариос», и они хотели знать, наших ли это рук дело. Руководители во Франции связались с нами и передали озабоченность наших товарищей. Но мы тоже были ни при чем, так что, по всей вероятности, речь шла о провокации испанской полиции с целью скомпрометировать анархистов. Мы решили выйти из добровольной изоляции и встретиться с Хосе Сабатером, известным лидером НКТ, чтобы выработать общую стратегию. В конце концов договорились о встрече на явочной квартире профсоюза. Стоял ноябрь сорок девятого года. Сердце разрывается вспоминать об этом.