Роса Монтеро - Дочь Каннибала

Впоследствии я узнал, как это все случилось. Полиция схватила одного нашего товарища, и он под пыткой выдал место собрания. Этим несчастным был Жерминаль, тот самый, с кем я ходил в гости к Дуррути в довоенные времена, и злополучная третья встреча у меня была назначена именно с ним. Если бы я доехал до места свидания, то, обнаружив его отсутствие, сразу бы забил тревогу. Но я не доехал. И все, как ни в чем не бывало, отправились на собрание и попали в засаду.

Две вещи не дают мне покоя до сих пор. Во-первых, почему, когда я не вернулся, мой брат ничего не заподозрил? Почему, находясь в неведении относительно результатов обхода, он не отменил встречу с Сабатером? Мне приходит на ум только один ответ: Виктор интуитивно почувствовал, в чем дело, он догадался, что я вернулся к Амалии, и хотел прикрыть меня, дать мне новый шанс, надеясь, что на собрание я приду. Я же говорю, в последние недели мы с ним снова очень сблизились.

Он был по-братски великодушен и продолжал, я думаю, доверять мне даже после того, как я исчез. Поэтому трудно даже вообразить, какие муки он испытывал, когда начался полицейский штурм, зная, что на встречу не явились лишь двое: Жерминаль и я. Их кто-то выдал, и это мог быть только один из нас, если не оба. Я атеист и убежден, что никакой другой жизни, кроме этой, нет. Я имею в виду, что Виктор умер навсегда, и умер он уверенный, что предатель – я. Этого уже не исправить, и не перед кем оправдаться. Долгие годы я жил с этой невыносимой мыслью. И до сих пор по ночам меня преследуют кошмары.

А предателем действительно был я. Из-за меня, а не из-за бедняги Жерминаля, не выдержавшего пыток, произошла эта бойня. Когда уцелевшие в перестрелке товарищи встретили Жерминаля в тюрьме, они пришли к безоговорочному выводу, что я был полицейским осведомителем: в конце концов, меня ведь не арестовали. Я не сделал решительно ничего, чтобы отвести эти обвинения. Потому что хотел, чтобы меня ненавидели. Чтобы считали последним мерзавцем. Я хотел сам себя наказать, унизить, сделать себе как можно больнее, чтобы не мучила совесть.

Ад существует. Я там побывал. Адом были все те долгие годы, что я скитался по свету, пытаясь убежать от воспоминаний. Одиночество, ожесточение, агония. Амалию я, конечно, больше не видел: я бы не вынес ее присутствия. Из Барселоны я направился прямиком к границе и пешком перешел через Пиренеи. В кармане лежали документы на имя Мигеля Пелаэса. По странной случайности, ими по-прежнему можно было пользоваться: комнату в пансионе брат снял на свое имя, ну а товарищи знали меня как Талисмана. Получив в Париже паспорт, я отплыл в Латинскую Америку. Там мне пришлось несладко. Многие подробности я не помню, потому что почти постоянно был пьян. Вначале я работал охранником и телохранителем у тех самых олигархов и помещиков, против которых тридцать лет назад боролся вместе с Дуррути. Но постепенно так опустился, что меня перестали нанимать. Представляешь, презренные олигархи и те меня презирали. Меня, который тридцать лет назад, будучи еще сопляком, чувствовал себя среди них принцем. Принцем славной армии бедняков, боевого авангарда неминуемо приближающейся революции.

Но в один прекрасный день ад закончился, и это было удивительно. Я тогда жил в Мексике. Накануне я ночевал в приюте для бедняков, который содержали монашки, а утром вышел во двор и вымылся у фонтана. Потом уселся на каменную скамью и стал думать, где бы раздобыть деньжонок на выпивку. Со вчерашнего дня у меня ни капли во рту не было. Тут ко мне подсел пожилой мужчина. Не успел он заговорить, как я понял, откуда он родом: это был испанец, приехавший в Мексику навестить свою дочь-монашку. Он тоже быстро определил мою национальность по выговору и принялся расспрашивать, давно ли я живу в этой стране. Наверное, я переселился сюда по политическим причинам? И тут же заверил, что я могу быть с ним полностью откровенным, потому что, хотя его дочь монахиня, а сам он никогда не состоял ни в одной партии, он всегда ощущал себя республиканцем и либералом.

Самое поразительное, что его болтовня меня ничуть не раздражала. Наоборот. Я сидел себе на скамейке, грелся в свое удовольствие на солнышке, бодрый, чистый после мытья, с еще мокрыми волосами, а этот человек уважительно и абсолютно серьезно расспрашивал меня о том о сем, и мне совершенно не хотелось послать его куда подальше с его серьезностью. Он спросил, чем я занимался. Я сложил руки вместе, чтобы не было заметно, как они дрожат, и ответил: «Я тореро». «Тореро! – восхитился испанец. – А я ведь большой поклонник корриды. Может быть, я когда-нибудь вас видел?» – «Не знаю… Я был… Я Феликс Робле, Талисманчик». И он действительно меня видел и, главное, вспомнил! Мы заговорили о корриде, о самых памятных эпизодах, о моих боях. «Почему бы вам не вернуться в Испанию? – сказал он напоследок. – Бесполезно дожидаться, пока Франко уйдет, сдается мне, что генералиссимус у нас надолго. Но обстановка меняется, многие эмигранты возвращаются». Слушая его, я твердил про себя: «Я Феликс Робле, Талисманчик, я Феликс Робле…» Казалось, тысячу лет назад я был заживо погребен и вот только теперь сумел выбраться из могилы. И вновь увидел свет после нескончаемой тьмы. Я вспомнил, какое сегодня число: шел ноябрь пятьдесят девятого года, и прошло уже десять лет со дня гибели брата. Десяти лет ада, подумал я, более чем достаточно.

С тех пор я в рот не брал алкоголя. Устроился на работу, скопил деньги на обратный билет и вернулся. С властями у меня проблем не было: поскольку меня ни разу не арестовывали, мое подлинное имя не числилось в их картотеках. Конечно, зная, кто мои отец и брат, нетрудно было предположить, что я каким-то боком причастен к анархизму, но, с другой стороны, я выступил на защиту заключенных в Бильбао, и этот аргумент перевесил. В Испанию я вернулся в шестидесятом. Сорока шести лет и совершенно седой, ты можешь себе представить? Такой же седой, как сейчас.

Дела у меня шли неплохо. Старые приятели из мира тореро устроили на работу, я начал развозить прохладительные напитки по городкам и селениям Мадридской сьерры. А через несколько месяцев гражданские гвардейцы убили в Жероне, в ходе перестрелки, еще одного Сабатера, самого знаменитого: Кико Сабатера, последнего партизана Конфедерации. С ним закончилась эпоха классического анархизма.

Через несколько дней после того, как я узнал об этом, мне довелось проезжать на своем грузовичке через местечко Сомосьерра. Там шел праздник, и я остался посмотреть. В те годы городок еще не был заасфальтирован, а электрическое освещение было только на улицах, в домах оно отсутствовало. На немощеной главной площади установили подмостки, и небольшой оркестрик наигрывал пасодобли. Хотя дело было в августе, к вечеру с окрестных гор задувал свежий пронизывающий ветер, румянивший щеки у девушек и заставлявший их кутаться в теплые шали и накидки. Тусклые лампочки раскачивались на проводах вперемежку с бумажными гирляндами. По площади носились дети, парни и девушки бросали друг на друга застенчивые взгляды, семейные пары танцевали под звуки оркестра, поднимая облака пыли. В общем, это был очень бедный, бесцветный и жалкий праздник, но, как это тебе ни покажется странным, я стоял и думал: «Вот это и есть счастье». И мне вдруг не на шутку взгрустнулось. Тогда – обрати внимание, как все просто и обыденно, – я, чтобы стряхнуть с себя грусть, пригласил на танец первую попавшуюся на глаза девушку, и ею оказалась Маргарита, ставшая моей женой.