Анатолий Тоболяк - Во все тяжкие…

— Ну-ка хлебни, очухайся, — щелкнул я крышечкой и сунул банку ему в руку. Он взял и запрокинул голову. Пиво полилось ему в горло, а также на галстук и костюм… Наконец он перевел дух и осмысленно взглянул на меня.

— Ну как? Полегчало? — посочувствовал я.

— Да. Сразу стало лучше. Спасибо, Анатоль.

— Смотри, Костя, ты со своей реактивностью плохо, знаешь, можешь кончить, — предупредил я, изрядно напуганный.

— Она того и добивалась. Хотела, чтобы меня кондрашка хватил. — Он бросил пустую банку в урну. — Наклепала на Милену, дрянь такая… — справился он наконец с сигаретой.

— А ведь ты ей поверил, Костя. Как ты мог хоть на секунду ей поверить, этой озверелой? — закурил и я.

Он затряс головой:

— Нет, я не поверил! С чего ты взял, что я поверил? Это ты, наверно, ей поверил. Говори честно: поверил ты ей? — вдруг вцепился он в мой джемпер и подтянул меня к себе.

Я рванулся:

— Отпусти, полоумный!

— Нет, ты мне должен честно сказать: поверил ты Раисе или нет?

— Нет! Не поверил. А ты поверил.

— Нет, врешь, я не поверил и сейчас не верю, — оттолкнул он меня. — Если хочешь знать, Мила сегодня ночью призналась мне в любви. Понял?

— Под пытками призналась? — оправил я джемпер.

— Поостри еще, я тебя размажу по тротуару! Вообще ты мне не нужен. Можешь отправляться домой к своей кисоньке.

— Жаль, что приходил. А ты куда?

— А твое это дело? Твое?

— Вот как ты заговорил! Ладно. Прощай! — круто развернулся я. И…

— Анатоль, погоди! — опять вцепился он в меня, на этот раз за рукав ухватил. — Извини, Анатоль. Я еще не совсем того… Крепко она меня саданула. Извини, Анатоль. Пойдем выпьем, а? — с мольбой предложил он.

Я колебался лишь мгновение, не более.

— Что ж, пойдем выпьем, — положил я ему руку на плечо.

ДАЛЕЕ ЗАКРУТИЛОСЬ. Давно уже что-то назревало, что-то несообразное и непредставимое. Мог ли я предположить, к примеру, что всегда тихая и мирная Наташа (официально — Наталья Георгиевна Маневич) устроит мне бурную семейную сцену, когда я вернусь под вечер — изрядно, правда, пьяный — домой? В ней вдруг проснулась оголтелая ведьмачка, иначе не скажешь. Она выговорила мне все сразу, все давние и свежие обиды, суть которых заключалась в том, что живу я не с ней, женщиной во плоти, а со своей любимой (?) рукописью; что для нее, Наташи, у меня нет ни времени, ни нежных слов, ни пылких чувств — все это отдается всецело листам бумаги… Она кричала, что даже в постели в самые ответственные моменты я думаю черт знает о чем, только не о ней, что я не страсти предаюсь, а продолжаю свое вымученное сочинительство. Совершенно ясно, что я уезжал в санаторий потому, что она надоела мне, мешает мне жить вольным холостяком… Но разве она напрашивалась на совместную жизнь? Это я умолил ее сделать еще одну попытку. Попытка сделана, и что же? Я настолько не считаюсь с ней, что преспокойно прихожу домой пьяпющим! Вполне возможно, что именно она причина таких моих срывов, ибо мне уже невыносимо жить рядом с ней. Что ж, она готова предоставить мне свободу. Пожалуйста. Хоть сию минуту.

— Наташа, Наташа… — стонал я вполне искренне и естественно, простирая к ней руки. — Не будь дурочкой, милая моя! — Но в конце концов она хлопнула дверью и умчалась в темноту. КУДА? К СЫНУ? ОЙ ЛИ! — по-автономовски заподозрил я.

Затем, уже в час ночи, появился сам Автономов.

— Тсс! — зашипел он, прикладывая палец к губам, будто не он, а я вломился и наделал шуму. — Приютишь меня, Анатоль? — заговорщически прошептал он.

Я уставился на него, как, предположим, на беженца из Грозного…

— Что, Милена прогнала? — пожелал я узнать.

— Тсс! Не галди. Мне много не надо. Какое-нибудь одеяло бросишь на кухне — и все.

— Тсс! — зашипел и я.

— Тсс!

— Наташа! — громко позвал я. — Тут один приблудный пришел, по фамилии Автономов. — Его сожительница прогнала из дома. Просится на ночлег. Как думаешь, пускать? — И захрипел, ибо Автономов пережал мне железными пальцами шею.

— Пусти, балда… — вырвался я. — Нет ее дома. Нет. Один я ноне. Повезло тебе.

Он сразу расслабился, глубоко вздохнул, привалился плечом к косяку. Какого же хрена я спектакль здесь устраиваю, издеваюсь над ним?

Только тут я заметил, что его ветровка была надета на голое тело. Он был также в пижамных штанах и шлепанцах.

— Значит, опять вдвоем с тобой спать будем? — с блуждающим взглядом спросил Автономов.

— Не вдвоем, Костя, а поодиночке, но в одной комнате, — уточнил я, с жалостью на него глядя.

— А я пива прихватил… вот.

— Это на похмелье понадобится. А сейчас спать.

Но заснуть сразу, разумеется, не удалось. С импровизированной лежанки на полу доносились вздохи, невнятное бормотание моего, скажем так, сокамерника. Он то и дело переворачивался с боку на бок — путешествовал, как герои моей повестухи. Мне самому не спалось. Я снова и снова проигрывал в памяти сцену с Наташей. Когда Автономов особенно тоскливо застонал, я не выдержал и подал голос:

— Что, тяжко, Костя?

— Тяжко, Анатоль, — ответила темнота.

— Вот так-то! Пить надо меньше в наши-то годы. Вообще не надо пить. Вредно это.

— Питье тут ни при чем.

— Ну да, говори! Трезвым ты не убежал бы из дома в кальсонах и тапочках.

— В пижамных штанах, а не в кальсонах.

— Невелика разница! А будь ты трезв, спал бы сейчас под боком у Милены, — нудно резонерствовал я. Чиркнула и загорелась спичка: Автономов закурил. — А ты пришел домой косой, да поди еще разборку устроил. Устроил разборку, признавайся?

Он ответил не сразу, затягиваясь дымом:

— А ты как думаешь, мог я промолчать?

— Ну вот. Так я и знал.

— Не мог я промолчать, Анатоль. И ты не смог бы, если ты еще мужик. Я от нее объяснений требовал. Мирно, дипломатично.

— Представляю.

— А она взвилась! Начала кричать, что я ее замучил своими подозрениями. Подозрениями! Тут уж не подозрения, когда весь Рыбвод языки чешет, мое имя склоняет.

— Откуда тебе это известно?

— А Раиса же сказала. У нее там своя агентура с давних времен. Она зря не скажет.

— Та-ак. Опять ты за свое!

— А Милка взбесилась, хотя я ей про Раису ни полслова не сказал. Сама себя выдала.

— Чем это? — Я тоже закурил лежащие рядом на телефонном столике «Родопи».

— «Чем», «чем»! Ясно чем. Была бы она абсолютно невинной, разве так реагировала бы, скажи? Она бы засмеялась, полезла бы целоваться: дурачок ты, мол… утешила бы. А она что? — Я увидел, как смутная фигура Автономова переменила положение: он сел на своей лежанке. — Костерить меня начала! Даже близко к себе не подпустила.

— А ты что же, — я тоже сел на своей тахте, — ты, извини, полез к ней в постель после своих обвинений?

— А ты как думаешь! А ты бы не полез?

— Ни в жизнь.

— Ну, я правильно говорю, что ты уже не мужик, Анатоль.