Артур Филлипс - Прага

— Года в четыре. Я плакала, если мама не брала меня в картинную галерею. К девяти я могла скопировать любой рисунок.

— Я бы с удовольствием посмотрела твои картины.

— Правда? Я бы с удовольствием их тебе показала. Кстати, мы сейчас совсем недалеко от моего дома, если хочешь.

Только теперь Эмили осознает: болтаясь в изнурении в предрассветные часы, впервые за сто лет по-настоящему веселясь, смертельно усталая, в ужасе от грядущего приезда отца, злая на самоустановленные ограничения на работе, обязанная что-то… — но она бросает придумывать фальшивые оправдания. Это вранье, бранит она себя. Или, ближе к делу, — это неуместно, и Эмили не видит, с чего бы ей противиться такому аттракциону (почти без усилий забывая о риске для работы, семьи, ее заботливо выстроенной общественной персоны и даже о той личности, которую она долго считала своим настоящим внутренним «я»).

В три часа ночи мастерская художника подавляет постороннего человека, даже такого, который не любит живопись вообще или работы именно этого художника: незнакомые запахи, физические свидетельства отчаяния, явное присутствие кое-какого успеха и огромной массы неудачи, явное жертвование общепринятыми ценностями (чистота, порядок, роскошь) ради других (пространство, вентиляция, свет), элементарно функциональная мебель, заляпанная и драная. Незастеленная скрипучая узкая кровать.

— Я этого никогда раньше не делала, — говорит Эмили.

— Знаю. Иначе я бы запомнила.

— Ты знаешь, о чем я говорю.

— Это не такая уж интересная история, надо сказать.

— Ты не должна никому рассказывать.

— А вот это оригинально.

— Я совершенно неоригинальна, правда? Почему я тебе не отвратительна? Не отвечай. Извини. Просто… просто это не я.

— Правда? Вот эта вот часть?

— Ты понимаешь, о чем я. Я даже не знаю, как я тут оказалась. Что? Что я сказала? Я не говорю, что ты должна остановиться.

— Это так жалостно. Не будь со мной малюткой-фуфлом. Я тебя сюда не тащила. Ты не пьяна. Можешь сейчас пойти домой, если не нравится.

— Ты права, извини.

— Разумеется, я права. Это безусловно ты. Дело в том, что до сих пор тебе этого никто не сказал.

Только теперь Эмили разрешает себе вспомнить, что это дерзкий проступок, и если он всплывет — конец карьере, но это ее не тревожит. Ее тревожит, как мало ее все это заботит, как сильно она хочет быть собственным творением и судьей, как сильно она хочет быть похожей на Ники.

И в этом ужасном полете домой через несколько месяцев, приземляясь в аэропорту Линкольна, все еще не зная, что сказать отцу, неуверенная, ушла ли она сама или ее уволили, чувствуя на руках тяжесть отцовского сердца и смерти матери, она все-таки думает (по крайней мере, сейчас, пока еще не увидала его лица), что освобожденный от коммунистов святой Иштван более подходящий символ, чем дырка слива.

Туманным утром, вскоре после того как Надя объяснила ему женщину, которую он любит, Джон сидит в фойе отеля «Форум». Думает о тайной жизни Эмили, и как он будет хранить ее тайну, и может быть, со временем этот опыт научит его чему-то, и это сделает его более похожим на нее, привлекательнее для нее. Он понимает, что довольно жалок.

— …за то, что евреи сделали с Венгрией. — Имре пожимает плечами и отирает лоб парадным шелковым платком в огурцах. Джон листает блокнот, ищет, могут ли какие-то из торопливых записей за этим мандарином обернуть его ледяное замечание в согревающий контекст. Внимание Джона блуждает, длинные куски интервью не записаны, и блокнот предлагает только нераспознаваемые каракули давно исчезнувших цивилизаций. Должно быть, Имре цитировал. Он мог презрительно озвучивать чужие мнения. Он мог иронизировать. Может быть, Чарлз ради забавы ему заплатил, чтобы Имре так сказал. Все эти объяснения приходят разом, друг на друге, наконец их сплошное месиво одолевает Джона, и он, вспоминая Имре — уличного жонглера и порнографа к услугам добропорядочных озабоченных боннцев, вспоминая, какие деньги на кону для каждого из них троих, во всем винит собственную невнимательность и отбрасывает замечание Имре как несерьезное.

Имре еще раз промакивает лоб, отворачивает стул от позднего вечернего блеска в окнах, выходящих на реку.

— У меня ужасно болит голова — это гнусное телевидение сейчас повсюду, — бормочет он и машет влажным платком на огромные экраны — их вкатывают в фойе, чтобы обеспечить непрерывный показ псов войны, что грызутся и ссут в далекой пустыне.

У стойки регистрации немецкий турист спорит о счете, сбивая сумму за сверхлимитные телефонные разговоры и дополнительный сбор за кабельное телевидение. Его маленький сын начинает плакать, потом визжать. Мама стискивает его за бока и громко велит успокоиться. Ребенок визжит с новой силой.

— Это уже слишком, — говорит Имре молодым спутникам и возится с узлом галстука, словно тот вправду перекрывает воздух. — Дичь.

— Nein! Nein! — вопит турист.

«Атмосфера: неопределенности, но и готовности», — вопит молодая женщина, стоя на палубе авианосца, пытаясь перекричать вой самолетов и рев волн какого-то засекреченного куска Средиземного моря.

— Bitte, mein Herr, — возражает торчащий из-за стойки портье.

— Нет! Нет! Нет! Пусти! — по-немецки визжит мальчик, которого мать пытается успокоить, шлепая ладонью по попе.

— Карой, видимо, о деле позже, — мямлит Имре.

Чарлз поднимается из-за кофейного столика, шагает к стойке, говорит по-немецки с туристом, по-венгерски с портье, улыбается малышу и через две минуты уже спроваживает всю семью за дверь, и портье благодарно жмет ему руку. Чарлз подмазывает коридорного, тот убавляет громкость телевизоров, и покой успешно завершает оккупацию холла отеля «Форум». Джон наблюдает, как восхищение загорается и светится на лице Хорвата, и дивится тому, как мало для этого нужно.

После интервью и совместной трапезы Имре дает аудиенцию в фойе гостиницы: больше пяти с половиной часов Габор представляет ему шестерых потенциальных инвесторов с давно заготовленными вопросами. Инвесторы — каждый из которых читал Джонов иронический, но, по-видимому, невольно восхищенный очерк о Чарлзе в «БудапешТелеграф», — по очереди прощупывают возможность для вложений, рассказывают о себе, а Имре кивает, пока Джон с Чарлзом круг за кругом обходят квартал. Они выпили по стаканчику в английском пабе «Джон Булл», потом стояли над обездвижен ной закатом рекой у входа в отель, опершись на парапет, и наблюдали сквозь огромное окно, как их дело беззвучно разворачивается в фойе, за собственными трехметровыми тенями наблюдали, как Имре очаровывает принцессу соли, производит впечатление на фабриканта спорадически-эффективного контрольного оборудования и с очевидным интересом слушает короля непопулярных товаров для газонов и лужаек.