Артур Филлипс - Прага

— Я понял, почему ты не хотела, чтобы я появлялся во время последних приготовлений. Я мог бы воспротивиться использованию моего портрета без разрешения.

— Ой, не переживай так за свою драгоценную маленькую частную жизнь. Никто и не поймет, что это ты.

Ники машет — еще три уникума, — и Джон с внезапным урчащим голодом хочет ее как можно скорее и как можно дольше, пока она согласится его терпеть.

— Ты должен гордиться, — говорит Марк, — позировать для великого шедевра. Я бы скупил их все. Я буду покупать все, что она будет создавать. Стану такой современный!

— Марк, первый раз, когда я спала с Джоном, он пищал Буквально. Как мышка. Я думала, он в шутку. Насколько я помню, раньше мне не удавалось заставить мужчину пищать.

Следует безудержное двустороннее веселье.

— Наверное, кровать скрипела. Я уверен, что не пищал, точно. Стонал — это может быть, ясно.

— Ты пищал, Джонни.

— Пискун, — кудахчет Марк, тряся головой. — Пискун.

Джон ретируется внутрь кафе, в туалет.

— Вы его любите? — спрашивает Марк с детской прямотой, когда Джон скрывается в кафе.

— Не вполне мой тип спутника жизни. — Ники замолкает и прихлебывает ликер. — Чуточку слишком мягкотелый. Мы просто развлекаем друг друга. Честно? Кажется, мое сердце где-то не здесь. В последнее время. Кажется. — Ники смеется и закатывает глаза — Господи, это, кажется, самая скучная фраза, какую я только говорила в жизни. Ну, а ты? Ты его любишь? Ладно, проехали. Я сейчас усну — такой скучный разговор: мы с нашими маленькими тайнами. Лучше скажи мне вот что: как молодой красивый канадец становится королевой ностальгии?

— Когда родители первый раз поймали тебя за курением, что они сделали?

— Точно не помню. Вразумляли. Картины пораженных легких. Какая же я дура, как я могу и так далее.

— Вот именно, — говорит Марк — А мои подарили мне мундштук. Из слоновой кости и эбенового дерева. Антикварный. В четырнадцать лет я каждый вечер курил вместе с родителями, надевал красный бархатный курительный халат, гетры и вставлял монокль Вот такого типа люди они были. Это они сделали меня таким.

Прибывает новый поднос с «уникумом» — любезность нетерпеливого Джона, проходившего через бар по пути в туалет.

— Ты врешь, да? — говорит Ники.

Когда возвращается Джон, они так хохочут, что Ники плачет, а Марк надсадно кашляет.

— Вообще, если хотите знать, я расскажу. Я не знаю, как это началось, — вот короткий ответ. Хотелось бы мне кого-нибудь обвинить, но, судя по всему, дело во мне. Я помню, как впервые это заметил. Вы правда хотите про это слушать? Это будет жалостливо.

— Жалостливо! — говорит Ники. — Да, давай.

Джон, не в курсе темы дискуссии, понимает, что Ники собирает мусор, дабы накормить свою прожорливую, истекающую слюной Музу, и любит ее за то, как она в открытую использует людей, даже его самого.

— Я отчетливо помню, как в четыре или в пять лет я катался у отца на спине по нашей гостиной. Он стоял на четвереньках — он был конь. Мы играли так каждый вечер, когда он возвращался с работы. Вот, отлично, и однажды он сказал, очень деликатно, просто замечание в сторону, со смехом и по-доброму, он сказал: «Ух ты, скоро будешь совсем большой, а? Такой большой, что я тебя не смогу больше катать!» Вот это оно и было. Я просто не мог поверить, что настанет время — скоро настанет, — когда наши вечерние скачки верхом закончатся, трепетная память о лучших днях. Вот тогда я понял: все хорошее умирает. Не успеет оно начаться, как уже ушло. Закон природы.

— Как жалостно.

— Я предупреждал. Ну ладно, следующая история повеселее. Она о том, когда я точно узнал, что не такой, как весь остальной мир.

— Нет, пожалуйста, — протестует Джон, — только не очередной чувствительный молодой гомик, который выбрался из кокона.

— Нет, — соглашается Марк. — Боже, я не об этом. Это ерунда. А вот то гораздо важнее. Помните рекламу «Морен Кина» тридцатых годов? Нет, наверное, не помните. Были такие рекламные плакаты французского аперитива. Не думаю, чтобы он где-то встречался в последние несколько десятилетий, но эти плакаты уже вроде как легенда. Ладно, дело в том, что впервые я увидел этот плакат лет в одиннадцать или двенадцать, и сразу в него влюбился. По уши. Я рассматривал альбом старинных рекламных плакатов, и этот просто сразил меня наповал. На плакате был зеленый дьявол, который старался штопором откупорить бутылку «Морен Кина». Он весь зеленый, только длинный тонкий рот красный и ярко-красные глаза. У него буйные ядовито-зеленые волосы торчат в разные стороны и зеленый хвост с наконечником вроде маленькой лопаточки. Он скалится и как будто подпрыгивает, зависает в воздухе, пытаясь открыть эту бутылку. И тут ты замечаешь его ступни: на нем такие вроде бы зеленые балетные тапочки. Не как у дьявола, соображаешь ты. Потом замечаешь, что он довольно пузат. Потом понимаешь, что это не настоящий дьявол. Это портрет какого-то толстого парня, который нарядился зеленым дьяволом, наверное, на маскарад или еще куда, и вот он пытается открыть бутылку аперитива для гостей. Я любил этот плакат. Бывало, не мог уснуть — так его любил. Мне даже сейчас приходится себе напоминать, что нельзя смотреть на репродукции перед сном. Это была картина из славного времени, когда устраивались маскарады и люди собирались, чтобы вырядиться странными зелеными дьяволами, из времени большого веселья. Ну, значит, та жизнь, в общем, была — напиться и постараться урвать секса, но с такими вот затеями она казалась важнее и осмысленнее. Теперь я знаю, что ничего этого больше нет, что все хорошее на самом деле осталось в прошлом. Но в двенадцать лет я еще надеялся дожить и увидеть это славное время. Значит, ладно, Хэллоуин 1975 года. Я очень старательно готовился, тайно Родители спрашивали: «Кем ты нарядишься?», но я хранил это sub rosa. [73] В тайне (лат). Я нашел материал, много красил, шил, разрисовывал и так далее, да? Значит, я начал вечер на детском празднике. Там я пошел в ванную, и у меня почти полчаса ушло на то, чтобы как следует приладить зеленые волосы и все остальное. Я все сделал идеально. Зеленые балетные тапочки. Брюшко у меня было и тогда. Я взял штопор и бутылку колы, которую разрисовал под старинный «Морен». Я вышел, сбежал вниз, и никто не мог и близко догадаться, кем я оделся. «О, глядите, Марки Пейтон — маленький монстрик», — сказала чья-то мама. «Мама, Марк страшный», — сказала маленькая девочка и заплакала. Я попробовал им объяснить: «Я не страшный. Я весь из славных времен, веселых вечеринок, здоровских старинных реклам». Никакой реакции. «Эй, смотрите! Конрад Дэвис — автогонщик! Джин Маккензи — астронавтка!» А я все думал: астронавтка? они что, смеются? Но я подумал: эй, ведь здесь в основном просто дети. Вечером я приду домой, к родителям, у них будут гости к обеду, и я дам шикарное представление…