Денис Драгунский - Третий роман писателя Абрикосова

А наутро Алена сказала ему, что она конечно же ошиблась. Она думала всю ночь и поняла, что ошиблась – всему виной ее проклятая темнота, необразованность – некультурность, проще говоря, хоть она за эти месяцы и многому научилась, а вот, видно, мало неполного года, чтоб, так сказать, стать вровень.

– С кем? – подозрительно спросил Абрикосов.

– С тобой, – просто сказала она. – Наверное, твой роман – для немногих, а я просто не поняла. Не вхожу в это число.

– Забавно, – сказал Абрикосов.

Но Алена его же собственными словами объяснила ему, что были писатели, писавшие для немногих, для избранных, для интеллектуалов. Джойс, например. Или Роберт Музиль, Элиас Канетти, и вообще.

– А ты что, читала Музиля?

– Представь себе! – вдруг обиделась Алена.

– В подлиннике? – сощурился Абрикосов.

– Да! – закричала она. – Я, между прочим, учусь по специальности немецкий язык! Купила в магазине «Дружба» на Горького! Так что не надо!

Не надо так не надо, Абрикосов и не собирался вступать с ней в полемику, а она, успокоившись, рассказала, что ее пригласили на семинар молодых поэтов в Тарту. Устраивает журнал «Радуга». Билеты, гостиница, кормежка – все за их счет.

– Когда? – спросил Абрикосов.

– Позавчера звонили, – сказала она. – Такой пожар, ужас.

– Да нет. Когда семинар начинается?

– Завтра.

– Так. Значит, сегодня едешь? – Алена виновато смотрела в пол. – Ну ты чего? – Абрикосов, пытаясь улыбнуться, взял ее за подбородок, поднял ее голову. – Все отлично и прекрасно, я очень рад за тебя… ты моя радость, моя главная удача… – И он обнял ее и поцеловал, в обе щеки, в лоб, в нос и в подбородок, и сам прижался лицом к ее губам.

– Сережа, – она вырвалась из его рук, – ты на меня не сердишься?

– Бог с тобой, Лена.

Он первый раз назвал ее так. Не Алена, а именно Лена.

– Спасибо, – сказала она. – Ты… Ты такой замечательный, что мне даже трудно…

– Жить со мной трудно?

– Нет. Трудно поверить, что такие бывают.

– Но я же есть! – рассмеялся Абрикосов почти безыскусно. – Вот он я, воплощенная замечательность. Во плоти! – И он протянул ей руку, чтобы она потрогала и убедилась.

Но Алена не стала трогать его руку, а пошла на кухню ставить чайник и жарить яичницу. После завтрака Абрикосов тут же убежал по делам, и пропадал до позднего вечера, так что получилось, что Алена собралась и уехала без него. А когда вернулась через неделю – то его опять не было дома. Он в записке написал, что уехал в Тулу и Рязань вместе со своим народным театром при ДК имени Горбунова, на гастроли. Она пожила одна несколько дней, а потом снова уехала – советско-чехословацкий клуб молодой творческой интеллигенции пригласил ее в полуторамесячную поездку. Вернувшись, она из аэропорта позвонила Абрикосову. Телефон не отвечал. Тогда она взяла такси и поехала к нему на улицу Волгина. Позвонила в дверь. Никто не открывал – никого не было дома. Тогда Алена позвонила соседке, которой перед отъездом она оставляла ключ.

– Он ключ забрал, – сказала соседка.

– Понятно, – сказала Алена.

Соседка захлопнула дверь. Она не любила Абрикосова, и Алену тоже, и не желала разбираться в их делах. Слава богу, Алена не отпустила такси. Она спустилась вниз, села в машину и поехала к себе в общежитие. И вообще, надо было улаживать дела с переводом в Литинститут.

Года через полтора Абрикосову позвонил тот самый его приятель, критик и собиратель марок, которого он в свое время отшил по телефону из-за нелепой фразы, что, мол, Абрикосов – человек из его окружения. Потом они, конечно, помирились, тем более что приятель так и не понял, на что Абрикосов осерчал. Так вот, он позвонил из комиссионного магазина «Филателия» и захихикал в телефонную трубку, что только что за пять восемьдесят купил потрясающую голландскую серию – «фестиваль поэтов» или что-то в этом роде, Абрикосов точно не расслышал – в трубке трещало все время.

– Ну и что? – спросил он.

– А там знаешь, кто изображен?

– А?… – переспросил Абрикосов.

– Там на марке нарисована эта, твоя! – прокричал тот.

– Кто-кто?

– Ты что, тупой?! – заорал приятель в трубку. – Эта твоя поэтесса великая… Жуть!

– Она не моя, – сказал Абрикосов. – Она всехняя.

– Я вообще-то тут рядом, – сказал приятель.

– Извини, – сказал Абрикосов. – Я должен бежать. Ты звони, не забывай.

Абрикосов правду сказал на сей раз – ему в самом деле надо было бежать. Время было полдвенадцатого, а в час ему надо было быть на «Мосфильме», притом что он еще не завтракал и не брился. Знакомый человек из редакции «Юности» теперь работал редактором в творческом объединении «Кадр» и сам предложил настучать заявочку на сценарий. Срочно был нужен сценарий, актуальный и в то же время не конъюнктурный, можно даже интеллектуальный, но при этом желательно, чтоб кассовый, только, упаси господь, чтоб без этих погонь, убийств, мафии, наркомании и проституции. Ясно? Абрикосову все было ясно, но заявку он все же написал, кажется, даже с неплохим сюжетом. Однако приятель, в присутствии Абрикосова прочитав заявку, сказал, что все это очень интересно и талантливо, хотя лично он ожидал чего-то другого, но, при всех обстоятельствах, он выставит заявку на редколлегию, тем более что все равно он в одиночку ничего не решает.

Возможно, редактор и вправду ожидал чего-то другого, но Абрикосов, если говорить честно, ничего другого не ожидал и удивлялся только сам себе – как это он сподобился недели две, что называется не вставая, сочинять эти чертовы пятнадцать страничек с изложением идейно-художественного замысла, сюжета, а также характеристики главных действующих лиц. Он посидел для приличия еще минут десять, поболтал с редактором о том о сем – все-таки старые знакомые, – а потом ушел, прихватив со стола заявку, и редактор на это с некоторым облегчением не обратил внимания, словно бы и не обещал обсудить ее на редколлегии.

Нет, Сергей Николаевич Абрикосов не был человеком завистливым, – скорее наоборот, он радовался успехам своих приятелей – взять того же Ляхова или, например, Сему Козаржевского, который к тому времени уже стал собкором «Комсомолки» в Стокгольме – кстати, это Абрикосов устроил ему учительницу шведского языка, почти бесплатную старушку фрекен Карин Раск, – так вот, Абрикосов своим успешным друзьям ни чуточки не завидовал и не считал даже, что с ним самим жизнь обошлась несправедливо – хотя бы потому, что жизнь еще не кончилась, и кто знает, как еще повернется и изменится его судьба, тем более что он сам в меру сил старался ее переменить, «переломить фишку», как выражаются картежники. И все-таки Абрикосов по возможности избегал встреч с успешными друзьями. Неловко ему было, непонятно, как себя вести и про что говорить, тем более что все факультетские сплетни и анекдоты были уже сто раз переговорены, еще в первые, давние, равные встречи – а теперь? Пыжиться, выдумывать несуществующие достижения? Загадочно помалкивать? Или рассказывать все как есть и погружаться в ужасающую паузу, которая, по всем книжно-благородным правилам, должна была завершиться великодушным предложением помощи, со всей, так сказать, дружеской прямотой однокашника, – но пауза длилась, длилась, густела, как остывающий бетон, превращаясь в серую непробиваемую стену. «В общем, нам надо всем собраться, всем вместе, посидеть как следует! Надо обзвонить ребят и договориться – слушай, старик, может, возьмешь на себя эти, как их, организаторские функции? Надо собраться, в конце концов!» Надо, надо, разумеется, и обзвонить ребят, и собраться наконец, и по всему этому Абрикосов, увидя в студийном скверике очередного своего сокурсника – ныне почти знаменитого кинорежиссера, – дернулся было свернуть в боковую аллейку, но было поздно – тот помахал рукой и даже привстал со скамейки. Рядом с ним сидела довольно красивая девица – артистка, наверное. Она держала сумочку на коленях и старалась легко улыбаться, так, по крайней мере, показалось Абрикосову.